Познавая боль. История ощущений, эмоций и опыта

В каждом из этих случаев налицо логическая ошибка. Все они предполагают форму знания или бытия, которая коренится в сущностных аспектах, относящихся к телесным или душевным качествам человека. Исходя из этого определяются качества животного. Если мы воспринимаем животное как механизм — часы, по известной аллюзии Декарта, — то его стоны и гримасы не имеют для нас никакого смысла. Если же мы, вслед за некоторыми утилитаристами, будем исходить из того, что боль или ее отсутствие у человека или животного можно легко определить, то страдание потенциально приобретает горизонтальный аспект, морально и этически одинаковый для всех видов, способных его испытывать^{20}. А еще есть животные, которые, казалось бы, совсем не похожи на человека — ни с точки зрения таксономии, ни физиологически, ни интеллектуально, ни по устройству сенсорной системы. Как понять, что болит у осьминога или устрицы? Я не пытаюсь ответить на этот вопрос (и вообще не уверен, что это возможно), но могу указать на некоторые предположения мыслителей прошлого, которые стремились найти ответ.

В то время как фотография использовалась для того, чтобы по-новому запечатлеть статичную гримасу боли и доказать ее универсальность, развивалась научная этика, которая, казалось бы, должна была при помощи науки о боли опровергнуть подобное утверждение. По мере расцвета физиологических исследований, особенно начиная с 1860-х годов, многие критики поднимали вопрос о необходимости мер предосторожности для того, чтобы ученые не причиняли излишней боли подопытным животным, подвергая тем самым испытанию не только свои, но и — в случае широкого научного резонанса — общественные моральные устои[283]. Как понять, больно ли животному?

Ранее, в XIX веке, утверждалось, что нет ничего проще, чем расшифровать резкие проявления эмоций животного и получить доступ к его переживаниям. Один из анонимных сторонников «сравнительной психологии» в 1820 году отмечал, что поскольку «язык действий, одушевляющий всех существ», не зависит от «воли», то нет никакой проблемы в установлении связи между «чувствами и их естественными выражениями» и что эта «естественная система знаков присуща всему животному царству». Например, «извивание червя, когда на него наступают» — если и были в XIX веке мемы, то это один из них — «так же ясно свидетельствует о его боли, как и жестикуляция самого талантливого актера»[284]. Но если в 1820 году извивающийся червь говорил сам за себя, а в 1872 году — стал типичным примером у Дарвина, то в оставшиеся годы XIX века такие выражения имели гораздо менее прозрачное значение.

Вопрос о том, как определить, испытывает ли животное боль, стал предметом внимания не психологов, а физиологов. Те сочли, что ученые, ответственные за эксперименты на животных, лучше других могли бы на него ответить, поэтому их неуверенность вызывала беспокойство. К началу 1870-х годов большинство экспериментов предполагало использование анестетиков, так что обычно боль полностью исключалась, но оставались сомнения как в отношении переживания анестезии, так и в самом анестезирующем веществе. Становилось все более очевидно, что кураре — вещество, которое использовалось в качестве обезболивающего, — обладает лишь парализующим свойством. Под его воздействием подопытное животное уже не могло двигаться, но продолжало чувствовать. Эффект кураре опроверг утверждение об универсальности гримасы боли, поскольку в экспериментальных условиях можно было представить себе ситуацию, когда животное, испытывая сильную боль, не демонстрирует этого ни мимикой, ни звуками. Отсутствие признаков боли не могло служить доказательством ее отсутствия. В тех случаях, когда у животных появлялась гримаса боли, ей вряд ли можно было доверять. В 1883 году, в самый разгар споров о вивисекции, Джеральд Йео, выступая от имени Ассоциации содействия развитию медицины путем исследований, утверждал, что понимание боли других людей может складываться только «из того, что мы пережили сами»[285].