Познавая боль. История ощущений, эмоций и опыта

В предыдущей главе я вкратце останавливался на этой проблеме. Джон Стюарт Милль считал, что философ страдает в гораздо большей степени, чем глупец или свинья, и отмечал, что «если у глупца или свиньи иное мнение, то это потому, что они могут смотреть на вопрос только со своей стороны»[301]. Иными словами, в этом и заключалась проблема каждого, кто пытался понять чужую боль[302]. Эдмунд Гёрни, психолог, любитель паранормальных явлений и писатель-утилитарист, считал боль главным этическим фактором, отмечая, что, о каком бы существе ни шла речь, важна лишь степень его страдания: «Это единственное, что имеет значение». Но даже Гёрни эта важная проблема представлялась неразрешимой: «Единственное средство для сознательной оценки чужих страданий, что есть главный элемент понимания других, состоит в том, чтобы представить их как свои собственные»[303]. Это может в равной степени стать поводом к идентификации человека с какой-либо общностью или привести к вопиющему непониманию чьего-либо страдания. Сочувствие, основа цивилизованного общества, в конечном счете ограничено возможностями воображения. Поэтому неудивительно, что оно почти всегда отражало известные линии отчуждения: боль людей с другим цветом кожи, женщин, рабочих и животных цивилизованный человек очень нехотя вписывал в собственные представления о боли. При этом чужая боль искажалась или отрицалась.

Когда это жестко ограниченное, но парадоксальным образом «универсальное» сочувствие в XIX веке взяли на вооружение биологи, его значение расширилось лишь номинально. Основополагающим качеством природы как для утилитаристов, так и для эволюционистов было страдание. Жить — значит страдать, познавать разные степени боли сообразно тому, как присудил Бог или природа в зависимости от статуса существа — присущей ему нервной системы, голоса, мозга, культуры или любого другого отличительного признака. Считалось, что облегчать страдания способен лишь человек, будь то рациональный философ, стремящийся осчастливить как можно больше людей, или восторженный ученый, созерцающий раскинувшееся во времени древо жизни. Поэтому вопрос о том, к кому применима эта способность и при каких обстоятельствах в ней следует отказать, имел огромное значение. Утилитаристы полагали, что человеческая жизнь в основе своей низка, и стремились ограничить источники страданий. Главный эволюционист Дарвин полагал, что человек по своей сути добр, и искал способы передать нравственные качества лучших представителей цивилизации другим с помощью инструментов общественного мнения. В принципе, цель была примерно одна и та же: распространяй гуманность и сочувствие ради облегчения страданий, начни с ближних, затем охвати все общество, потом все народы и, наконец, всех животных. Возможность покончить со страданиями была псевдоромантической мечтой, погрязшей в сомнительных статистических инновациях и антропометрических базах данных. Когда эстафету подхватили последователи Дарвина, прекращение человеческих страданий нашло свое высшее выражение в евгенике: логическая деградация универсального сочувствия, которое не могло охватить всех и вся, как желал Дарвин. Если жить — значит страдать, а страдать меньше других — значит быть самым цивилизованным, самым развитым, самым культурным, самым рациональным, то не лучше ли вообще избавиться от тех, кто недотягивает до нормы?[304]

Поэтому, когда речь заходит о сочувствии и аналогичных понятиях, необходима осторожность. Исторически сложилось так, что они служат исключению гораздо чаще, чем включению. Синь Яо недавно обратила внимание на поразительный факт: даже те, кто в XIX веке стремился расширить сферу сочувствия за счет женщин и небелого населения, обращали это в инструмент укрепления превосходства белого человека[305]. Ключом к дверям цивилизации было признание человеческой «универсалии» — понятия, сконструированного на основе представлений белых мужчин. Отказ от такой терминологии означал, по сути, отказ от определения человечности, предложенного колонизатором, рабовладельцем, властью белых мужчин. Это был бы отказ от условий, на которых выражалось сочувствие. Яо показала, в какой степени этот отказ может быть актом сопротивления, способом чувствовать (или не чувствовать) вопреки внешним ожиданиям; сознательным политическим отречением от сочувствия как средства неподчинения доминирующим эмоциональным практикам белого человека. Отказ сочувствовать слезам белого или верить в них — яркий тому пример.