Познавая боль. История ощущений, эмоций и опыта

Другие исследователи уже давно отметили, что выражение сочувствия не требует больших усилий. Утешение того — или тех, — кому больно, — это не только акт включения, пусть и снисходительного, но и сочувствие, проявить которое практически ничего не стоит. Сочувствие должно было быть и морально убедительным, и с легкостью выразимым. Томас Гаскелл объяснял этим, почему в конце XVIII века обеспеченные люди стремились облегчить страдания рабов, но при этом совершенно не интересовались бедными рабочими лондонского Ист-Энда[306]. Таким же образом можно объяснить, почему общества против жестокого обращения с животными предшествовали аналогичным обществам по защите детей. Но слишком сильная боль может помешать сочувствию. Сьюзен Сонтаг подробно остановилась на проблеме усталости от него в своем классическом труде «Смотрим на чужие страдания» (2003). Постоянное удаленное созерцание людей, испытывающих боль, через средства массовой информации — телевидение, фотографии, социальные сети — вызывает скуку, безразличие, ожесточение. Подобные образы утрачивают реальность, становятся средством развлечения в смежных контекстах сторителлинга и кинопроизводства. Они призваны трогать лишь вскользь, а не расстраивать сидящего на диване зрителя. Зрелище боли вполне может стать причиной боли, но долго ли можно смотреть на одни и те же страдания, прежде чем они станут поводом для безразличия или, что еще хуже, развлечения? Изображение людей, испытывающих боль, давно и целенаправленно используется для того, чтобы эмоционально вовлечь зрителя в специфические, ситуативные, политические отношения[307]. Автоматической, безусловной реакции на внешность или голос страдающего нет и никогда не было — даже если многие создатели подобных нарочитых образов пытаются убедить в обратном.

В любом случае все это абстрактные интеллектуальные рассуждения. Что на практике означает для человека сочувствие к его боли и страданию? Как в таких случаях одни сочувствовали другим? Что это меняло? Ответ будет зависеть от того, кто и когда выражал и получал сочувствие, но я поделюсь кратким примером неэффективности сочувствия в условиях больничной палаты середины XIX века. Все тропы, все риторические приемы налицо, они известны и больному, и сочувствующему. Это сценарий, который следует читать и разыгрывать в соответствии со стандартами эпохи. Но в личном общении с больным сочувствие гораздо чаще свидетельствует об эгоизме того, кто его выражает, чем о реальном желании помочь страждущему. Я не стремлюсь приуменьшить и не отрицаю ценность компании, когда речь идет о страдании, но лишь указываю на некоторые практические ограничения. В качестве примера приведу мнение упомянутой выше викторианской мыслительницы Гарриет Мартино.

Сочувствие в больничной палате

При жизни Мартино была знаменитой писательницей и мыслительницей, хотя в наши дни ее авторитет ослабел. Известная своими социологическими теориями, она оказала влияние на молодого Дарвина, но в 1839 году ей диагностировали злокачественную опухоль матки, и все ее интеллектуальные, социальные и политические амбиции были уничтожены. Это привело ее к инвалидности и одиночеству, но она сумела подчинить болезнь себе и с тех пор считается примером того, как можно сопротивляться власти медицины над больным. Она рассказала об этом в своем сочинении «Жизнь в больничной палате» (1844). Этот текст хорошо изучен, но его не рассматривали как повествование о человеческом сочувствии. А между тем именно в этом и заключается его ценность[308].