Познавая прекрасное (ЛП)

Воспоминания об испытанной здесь боли, возращения которых она так боялась, почему-то не возникали. Может быть, потому, что эта комната оказалась совсем не похожа на то, что мелькало в лихорадочных картинках, обычно появлявшихся в памяти. Вместо этого на Гермиону навалилась невероятная опустошенность, которая становилась еще сильней при взгляде на жалкое убожество некогда великолепной богатой гостиной.

Обернулась на Малфоя. Не двигаясь, тот по-прежнему стоял у самого входа и глядел прямо перед собой. Сердце Гермионы дрогнуло: еще никогда она не видела его таким потерянным и… таким одиноким.

Еще какое-то время она ждала, что вот-вот провалится в ощущения собственной агонии, вот-вот услышит свои крики и безумный смех Беллатрикс Лестрейндж, как случалось это сотни раз и как, по логике вещей, должно было случиться и сейчас. Но почему-то не случилось.

«Может быть, это потому, что страшные воспоминания о том дне зависели больше от моих эмоций, а не от несчастной комнаты, которая ни в чем не виновата? Потому и нет больше никакой агонии?»

Она подошла к Люциусу, но тот еле заметно отшатнулся. Это слегка напрягло.

«Да что с ним такое? Понятно, что ему находиться здесь еще более неприятно и тяжело, чем мне, но… он же сам решил открыть ее. Решил. И нашел в себе для этого силы. Нет… кажется, наконец пришло время и для того, чтобы поговорить о случившемся в тот день».

— Люциус… ты задумывался, почему я никогда не спрашиваю тебя о том дне, когда егеря притащили нас в Малфой-мэнор? Ничего не спрашиваю и не заговариваю о нем … — ее слова настойчивыми ледяными каплями падали в окружавшую их не менее холодную тишину.

— Я стараюсь не задумываться о том дне вообще, — в его ровном голосе не прозвучало ничего, даже похожего на эмоции.

— Тогда подумай сейчас, — Гермиона слегка удивилась собственной настойчивости.

Уставившись в пустоту прямо перед собой, Люциус долго молчал, а она терпеливо ждала, понимая, что ему нужно время. Наконец он вздохнул. Тяжело. Мучительно. Вздох этот, казалось, вырвался из самой глубины его души.

— Ты же… понимаешь, что Темный Лорд мог быть очень убедителен в своих требованиях…

Он снова замолчал, но, не желая упускать момент истины, Гермиона надавила:

— Я хочу знать, почему ты стал его сторонником? И хочу услышать это от тебя…

Она понимала, что о его прошлом, о его детстве знает уже достаточно, особенно о его отце. Но услышать ответ на свой вопрос непосредственно от Люциуса все же очень хотелось. Он снова замолчал и замолчал надолго. А когда начал говорить, то делал это медленно, глубоко уйдя в собственные мысли, будто разговаривал сейчас не с ней, а с самим собой.

— Изначально я еще долго не понимал, чем это может обернуться, ведь он говорил какие-то абсолютно понятные мне вещи, говорил их на моем языке. Или скорее на языке моего отца, единственном, который я знал… И примкнуть к нему, принять его идеи было для меня так же естественно, как и дышать. Тем более что идея превосходства чистой крови на протяжении веков считалась единственным, поклоняться чему имело смысл. И считалась не только в моей семье. Я четко понимал, что с помощью этого я смогу добиться власти и почета, буду вызывать уважение, даже страх… и в итоге — стану таким, каким и должен был стать. Каким меня готовили стать с самого детства.

Он замолчал, снова задумавшись о чем-то, но потом продолжил:

— Потом прошло время, и я поймал себя на мысли, что увлекся его доктриной по-настоящему и искренне поверил, что с ее помощью смогу достичь немыслимых высот. И я упорно избегал размышлений, насколько, по сути, страшна и неприглядна эта доктрина. Гнал от себя эти мысли… — он горько усмехнулся. — Сознательно гнал. И очень долго. Поэтому настоящее отрезвление пришло гораздо позже. Все началось, когда я… оступился.

— Это тогда, в Отделе тайн? — уточнила Гермиона, и он коротко кивнул в ответ.

— Я оказался не так силен, не так предусмотрителен, как должен был. Я разочаровал Темного Лорда. Подвел его. Помню, как чувствовал ужасный, отчаянный стыд за то, что не оправдал его надежд. Не поверишь, Азкабан не страшил меня так, как его недовольство, — он опустил голову, отдаваясь во власть болезненных и постыдных воспоминаний. — Даже пустоту тюремного заключения я заполнял мечтами о его победе. О-о… и искренне верил в нее. Ведь тогда я бы смог искупить свою вину. И он бы простил меня и оценил наконец по достоинству. Я действительно готов был сделать для этого все что угодно… — Люциус горько усмехнулся. — И вот он устроил побег, и, думая, что прощен, я вернулся домой. Однако быстро понял, что это не так, потому что он не из тех, кто прощал ошибки своих слуг. Мало-помалу он начал избавляться от… того, что я представлял собой как личность. Упорно и методично втаптывая меня в грязь.

Переходя к самой тяжкой части своего рассказа, Малфой перевел дыхание, но уже не останавливался.