Познавая прекрасное (ЛП)

— Он поселился в моем доме. Вместе со своей свитой, которая вела себя здесь… по-хамски, издевалась над поместьем, глумилась над ним, как может глумиться лишь смерд, волею судьбы оказавшийся в хозяйских покоях… — гримаса отвращения появилась на его лице. — А я трусливо молчал… Упорно делал вид, что не замечаю этого, потому что твердо решил угождать ему. Хотя, надо отдать ему должное: мое подсознательное недовольство, конечно же, было замечено. И тогда он… медленно, но верно начал уничтожать меня, стараясь лишить всего, что у меня было. Моего дома, моего самоуважения, достоинства, моей волшебной палочки… и моего сына. Но даже это не заставило меня увидеть правду. Снова и снова, словно настоящий безумец, я пытался доказать ему свою верность. Свою незаменимость. Свою нужность.

Теперь он говорил и говорил, будто желая выплеснуть все, что лежало на душе тяжким позорным грузом.

— А потом егеря притащили в Малфой-мэнор тебя и твоих друзей. Тех, кого я должен был благодарить за свое падение. Конечно, я сразу сориентировался, что, передав Поттера Темному Лорду, я искуплю в его глазах вину. И больше уже не мог думать ни о чем другом, это стало моей навязчивой идеей. Помню, что даже не ощущал себя, как будто наблюдал со стороны, думал только об одном: отдать мальчишку, и все кошмары в моей жизни закончатся! Но появилась Беллатрикс, чья преданность Волдеморту граничила с болезненной, развратной уродливостью. О-о-о… эта женщина не останавливалась ни перед чем…

На его лице снова мелькнуло отвращение.

— И когда, по-настоящему испугавшись пропажи доверенного ей меча, она начала пытать тебя здесь, в этой самой комнате, то у меня и мысли не возникло остановить ее. Я просто стоял… бездумно глядя на твои мучения. И думал лишь о том, Поттер ли это или нет. Словно во сне я видел свояченицу, видел, как она раз за разом поднимает свою палочку и бросает в тебя заклятия, видел, как ты корчишься от боли, как бьешься в мучительной агонии и… кричишь. И я знал, какова эта боль. Не понаслышке знал. Помню, как посмотрел на Драко и увидел его лицо… Он был совершенно раздавлен… но не мог оторвать от тебя глаз. Его взгляд был… полон ужаса и одновременно восхищения. Мой сын искренне восхищался тобой… и я вдруг понял, что чувствую то же самое!

Люциус наконец-то посмотрел прямо на нее.

— Ты поразила меня, девочка… Я никогда не видел такой храбрости… такой отваги… И это было ошеломляюще. У тебя, молоденькой маглорожденной ведьмы оказалось больше мужества, чем у любого из нас. У каждого из нас… И это стало самым большим моим унижением, так унизить меня не смог даже Темный Лорд. Помню, я снова посмотрел на Драко и спросил себя: а что сделал я, чтобы воспитать его таким же отважным, таким же стойким? И ответил сам себе: ничего. Случись нечто подобное с нами, и мы оба сломались бы… — он помолчал и горько усмехнулся. — Ты победила всех нас, Гермиона Грейнджер. Ты, маленькая грязнокровка, оказалась умней, выносливей и храбрей, чем все наше чистокровное семейство. А я… был всего лишь дураком… Жалким и слабым. И осознание этого стало моим окончательным провалом — как мужчины, как мага, как отца…

Казалось, его слова будто дотрагиваются сейчас до ее измученной рыдающей души. И Гермионе ужасно хотелось броситься к нему и пожалеть, поддержать, успокоить его, но… она сдержалась… И Люциус продолжил:

— Помню, как осознав это, я осознал и то, что, по сути, бессилен, что ничего не могу сделать. Я абсолютно пуст. Меня уже не волновало, что может случиться со мной. Только ради жены и сына должен был держать себя в руках. Я велел Драко сходить за гоблином, который мог рассказать о мече, в глубине души надеясь, что это отвлечет Беллатрикс от пыток. Но сам я… прости… я, конечно же, не решился бы противодействовать ей в чем-то.

Он прикрыл веки и перевел дыхание.

— А потом… уже в битве за Хогвартс, понял одно: хотя я и потерял все, что можно (свое достоинство, самооценку, свои убеждения), но должен сохранить хотя бы последнее, что у меня есть. Семью, сына. Все остальное оказалось забытым, и я не мог думать ни о чем, кроме их спасения. Это было единственным, что осталось у меня своего… И этим я обязан тебе.

Люциус снова посмотрел ей в глаза, и в его собственных что-то подозрительно блеснуло.

— Ты же понимаешь, что… по большому счету, я не заслуживаю тебя.

По лицу до сих пор молчавшей Гермионы ручейками текли слезы.

«Господи… После вчерашнего я не думала, что можно зайти дальше. Но мы сумели…» — она чувствовала, что потрясена его признанием. Потрясена этим… откровенным обнажением души.

Время шло, но они его не замечали. Лишь смотрели друг на друга в обволакивающей тишине гостиной. И, казалось, что это уже длится вечность.

Наконец Гермиона подошла ближе и потянулась ладонью к его щеке немного влажной непонятно от чего. Люциус выглядел как человек, с трудом сбросивший с плеч неимоверно тяжкий груз, нести который он страшно устал.

— Прости… Мне очень жаль…