Позвони мне, позвони (сборник)

Над усталой головою

                        солнце катится,

в каждой капле отражаясь,

в каждой жизни…

Может, скажут:

            «Ты ловить не умеешь!

Не всегда тебе

            терпенья хватает…»

Нет, поймите, —

мне надоела мелочь,

                        мелочь!

А где —

            она?

Где моя рыбка

золотая?

Где она —

            неповторимая —

                        хоронится?

На какой такой глубине опасной?

Как вам ловится,

            рыбаки?

Как ловится?

Я желаю вам удачи.

Удачи рыбацкой.

Творчество

Э. Неизвестному

Как оживает камень?

Он сначала

не хочет верить

            в правоту резца…

Но постепенно

из сплошного чада плывет лицо.

Верней —

            подобие лица.

Оно ничье.

Оно еще безгласно.

Оно еще почти не наяву.

Оно еще

безропотно согласно

принадлежать любому существу.

Ребенку,

            женщине,

                        герою,

                                    старцу…

Так оживает камень.

Он —

            в пути.

Лишь одного не хочет он:

остаться

таким, как был.

И дальше не идти…

Но вот уже

            с мгновением великим

решимость Человека сплетена.

Но вот уже

            грудным, просящим криком

вся мастерская

до краев полна:

«Скорей!

            Скорей, художник!

Что ж ты медлишь?

Ты не имеешь права

            не спешить!

Ты дашь мне жизнь!

Ты должен.

Ты сумеешь.

Я жить хочу!

Я начинаю

            жить.

Поверь в меня светло и одержимо.

Узнай!

Как почку майскую, раскрой.

Узнай меня!

Чтоб по гранитным жилам

пошла

            толчками

                        каменная кровь.

Поверь в меня!..

Высокая,

живая,

по скошенной щеке

            течет слеза…

Смотри!

Скорей смотри!

Я открываю

печальные

            гранитные глаза.

Смотри:

я жду взаправдашнего ветра.

В меня уже вошла

            твоя весна!..»

А человек,

который создал

                        это,

стоит и курит около окна.

«Кем они были в жизни…»

С. Красаускасу

Кем они были в жизни —

            величественные Венеры?

Надменные Афродиты —

            кем в жизни были они?..

Раскачиваясь,

размахиваясь,

колокола звенели.

Над городскими воротами

            бессонно горели огни.

Натурщицы приходили

в нетопленые каморки.

Натурщицы приходили —

            застенчивы и чисты.

И превращалась одежда в холодный

            ничей комочек.

И в комнате становилось теплее

            от наготы…

Колокола звенели:

«Все в этом мире тленно!..»

Требовали:

«Не кощунствуй!..

Одумайся!..

Отрекись!..»

Но целую армию красок

художник

гнал в наступленье!

И по холсту,

            как по бубну,

                        грозно стучала

                                    кисть.

Удар!

И рыхлый монашек

            оглядывается в смятенье.

Удар!

И врывается паника

            в святейшее торжество.

Стекла звенят в соборе…

Удар!

И это смертельно для господина Бога

            и родственников его…

Колокола звенели.

Сухо мороз пощелкивал.

На башне,

            вздыбленной в небо,

стражник седой дрожал…

И хохотал художник!

И раздавал пощечины ханжам,

живущим напротив,

и всем грядущим

            ханжам!

Среди откровенного холода

краски цвели на грунте.

Дул торжественный ветер

в окна,

как в паруса.

На темном холсте,

            как на дереве,

зрели

теплые груди.

Мягко светились бедра.

Посмеивались глаза.

И раздвигалась комната.

И исчезали подрамники.

Величественная Афродита

            в небрежной позе

                        плыла!..

А натурщицам было холодно.

Натурщицы

тихо вздрагивали.

Натурщицы были

            живыми.

И очень хотели

тепла.

Они одевались медленно.

Шли к дверям.

И упорно

в тоненькие накидки

            не попадали плечом,

И долго молились в церкви.

И очень боялись

            Бога…

А были

уже бессмертными.

И Бог здесь был

            ни при чем.

Стасису Красаускасу

Этого стихотворенья

ты не прочтешь

никогда…

В город вошли,

            зверея,

белые холода.

Сколько зима продлится,

хлынувши через край?

Тихо

в твоей больнице…

– Стаська,

            не умирай!..

Пусть в коридоре голом,

слова мне не сказав,

ставший родным

            онколог

вновь отведет глаза.

В тонкой броне халата

медленно я войду

в маленькую

палату,

в тягостную

беду…

Сделаю все

            как нужно,

слезы

            сумею скрыть.

Буду острить натужно,

о пустяках говорить,

врать,

            от стыда сгорая!..

Так и не разберу:

может быть, мы

            играем

оба

в одну игру?!

Может,

            болтая о разном,—

очень еще живой —

ты между тем

прекрасно

знаешь

диагноз свой.

Может, смеешься нарочно

в этот

            и в прошлый раз,

голову нам

мороча,

слишком жалея

            нас?!

В окнах,

            больших к хмурых,

высветится

            ответ.

Как на твоих гравюрах —

белый и черный

цвет.

И до безумия просто

канет

            в снежный февраль

страшная эта просьба:

– Стаська,

не умирай!..

Старая записная книжка

Где же она пропадала?

            (Поиски – труд напрасный!)

Вновь я ее листаю,

с прошлым —

            глаза в глаза…

В этой потертой книжке,

                        будто в могиле братской —

мертвые

телефоны,

мертвые

адреса…

Уже ничего не поправишь.

                        Уже ничего не скажешь.

И не напишешь писем.

И не дождешься звонков…

Вот на пустой странице —

            Шукшин Василий Макарыч.

А перед этим —

            рядышком —

Симонов

и Смеляков…

Как поименный список

                        армии перед боем

(хватит работы санбатам,

                        разведчикам

                                    и штабам!).

Ояр!

Куда же ты, Ояр?!

Не отвечает Ояр.

Сумрачно и таинственно

                        палец подносит к губам.

Строки в потертой книжке

            все еще смотрят призывно.

Все еще дышат,

                        требуют,

                                    вздрагивают и говорят.

Я имя читаю

и слышу

            глуховатый голос Назыма:

«Брат,

            мы давно не виделись…

Как поживаешь,

брат?..»

Трудно листать страницы.

Видеть фамилии

                        тяжко…

Зимний полуденный Вильнюс.

За незастывшей рекой

улица Малонеи.

«Стаська! – кричу я.

– Стаська!»

Он улыбается грустно.

Машет нездешней рукой.

Старая, старая книжка.

Буквы поблекли.

Однако

имя любое —

            словно

                        прикосновенье к огню.

Строчка:

«Звонить Паруйру!!»

            Два восклицательных знака.

Может, звонил.

Не помню.

Больше не позвоню.

Старая книжка свидетельствует,

                        жалует

                               и обвиняет,

Как черный квадратик в «Вечерке» —

                        каждый ее листок

Где ты, Кузьмич?

Откликнись!..

И комнату заполняет

неповторимо протяжный,

            скорбный луконинский вздох

Я позабыл о времени,