Позвони мне, позвони (сборник)

            старую книжку листаю.

Вся она —

будто исповедь

            осиротевшей семьи…

Рана моя

            открывшаяся.

Память моя

            святая.

Други мои – товарищи.

Вечные судьи

мои.

«Спелый ветер дохнул напористо…»

Спелый ветер дохнул напористо

и ушел за моря…

Будто жесткая полка поезда —

память моя.

А вагон

            на стыках качается

в мареве зорь.

Я к дороге привык.

                        И отчаиваться

мне

не резон.

Эту ношу транзитного жителя

выдержу я…

Жаль, все чаще и все неожиданней

сходят друзья!

Я кричу им:

            «Куда ж вы?!

                        Опомнитесь!..»

Ни слова в ответ.

Исчезают за окнами поезда.

Были —

и нет…

Вместо них,

            с правотою бесстрашною

говоря о другом,

незнакомые, юные граждане

обживают вагон.

Мчится поезд лугами белесыми

и сквозь дым городов.

Все гремят и гремят под колесами

стыки годов…

И однажды негаданно

            затемно

сдавит в груди.

Вдруг пойму я,

            что мне обязательно

надо сойти!

Здесь.

На первой попавшейся станции.

Время пришло…

Но в летящих вагонах

            останется

и наше тепло.

Отъезд

Л. и Ю. Паничам

Уезжали из моей страны таланты,

увозя с собой достоинство свое.

Кое-кто

            откушав лагерной баланды,

а другие —

            за неделю до нее.

Уезжали не какие-то герои —

(впрочем, как понять: герой иль не герой?..).

Просто люди не умели думать

                        строем, —

даже если это самый лучший

строй…

Уезжали.

Снисхожденья не просили.

Ведь была у них у всех одна беда:

«шибко умными» считались.

            А в России

«шибко умных»

не любили никогда!..

Уезжали сквозь «нельзя» и сквозь «не можно»

не на год, а на остаток дней и лет.

Их шмонала

            знаменитая таможня,

пограничники, скривясь, глядели вслед…

Не по зову сердца, —

            ох, как не по зову! —

уезжали, —

а иначе не могли.

Покидали это небо.

Эту зону.

Незабвенную шестую часть земли…

Час усталости.

Неправедной расплаты.

Шереметьево.

Поземка.

Жесткий снег…

…Уезжали из моей страны таланты.

Уезжали,

            чтоб остаться в ней навек.

«А они идут к самолету слепыми шагами…»

Василию Аксенову

А они идут к самолету слепыми шагами.

А они это небо и землю от себя отрешают.

И, обернувшись,

            растерянно машут руками.

А они уезжают.

Они уезжают.

Навсегда уезжают…

Я с ними прощаюсь,

                        не веря нагрянувшей правде.

Плачу тихонько,

                        как будто молю о пощаде.

– Не уезжайте! – шепчу я.

                        А слышится: «Не умирайте!..»

Будто бы я сам себе говорю:

«Не уезжайте!..»

Памяти Василия Шукшина

До крайнего порога

вели его,

            спеша, —

алтайская порода

и добрая душа…

Пожалуйста, ответьте,

прервав хвалебный вой:

вы что —

узнав о смерти, —

прочли его

            впервой?!

Пожалуйста, скажите,

уняв

            взыгравший пыл:

неужто он при жизни

хоть в чем-то

хуже был?!

Поминные застолья.

заупокойный звон…

Талантливее, что ли,

стал в черной рамке

                        он?!

Убийственно-жестоки,

намеренно-горьки

посмертные

            восторги,

надгробные

            дружки.

Столбы словесной пыли

и фимиамный дым…

А где ж вы раньше

                        были —

когда он был

живым?

Другу, которому я не успел написать стихов

Есть на свете

            такие парни —

дышит громко,

смеется громко,

любит громко

и шепчет

            громко!

Есть на свете такие парни…

Есть на свете

такие парни!

К жизни

            он припадает губами,

Пьет ее.

И напиться не хочет…

И когда —

            такие! —

                        уходят

вдруг,

на взлете,

на взмахе,

на вздохе, —

как земля в сентябре,

                        обильны, —

ничего не чувствуешь.

Только

жжет обида.

            Одна обида.

На кого – не знаю.

Обида.

И гадать не хочу.

Обида.

Есть на свете

            такие парни.

Все для жизни в них —

не для памяти!

Память, в общем-то,

                        по иронии —

вещь

достаточно односторонняя.

И бубнить про нее округло

в данном случае

слишком глупо,

слишком горько

            и бесполезно…

Мы —

            живые.

Мы —

            из железа.

Пусть намеком

            пустые урны

крематорий

держит за пазухой.

Вновь меня

            заполняет утро,

как улыбка

            Женьки Урбанского.

Планета друзей

А вам не услышать,

            как холодно звякают листья.

А вам не увидеть

            дрожания

                        каменных веток…

Я это пишу слишком близко от вас.

Очень близко.

И все ж таки так далеко,

            как с другой планеты.

На этой планете

себе я

не доверяю.

Смеюсь над собой, —

            и никак не кончается это.

Я голос

            теряю.

Я чьи-то пути

            повторяю.

И вижу:

проходит мимо

            ваша планета!

Она появляется —

чудо мое зоревое,

глаза застилает!

Величием дышит крамольным.

Она проплывает

            в густом голубом ореоле,

прошитая солнцем.

Продутая ветром.

Пропахшая

            морем.

На этой планете,

            на этой планете вашей

гудят поезда,

громыхая бессонно,

            бессвязно.

Тяжелые стрепеты

            пыльными крыльями машут.

У тихих селений

            стоят умудренные вязы…

Я знаю:

на вашей планете проходит лето.

Ночная река

            источает

                        целебный холод.

Проходит лето.

Проходят ссоры.

Друзья

            проходят.

Проходит мимо,

            проходит мимо

                        ваша планета.

И я поднимаюсь.

И я подчиняюсь крику.

И в собственном крике,

            тяжелом и темном,

                        вязну…

Я должен

            прыгнуть.

Я прыгну!

Сейчас я прыгну

на эту планету —

земную,

добрую,

вашу.

«Над камином стучат ходики…»

А. Аграновскому

Над камином стучат

ходики…

Где упали

            друзья

холмики.

Навсегда заросли

травами.

До сих пор их дома

в трауре…

А другие

            пошли в физики.

Мне о них разузнать —

фигушки!

Мне у них про дела

выпытать —

все равно

            что секрет

выболтать…

А иные нашли

жилочку,

может,

            даже и впрямь —

жирную.

Полюбили столы

крупные.

Полюбили слова

круглые…

Им

            грешно до меня снизиться,

И застыл телефон

в книжице.

Как рыбешка

            в углу невода.

Номер есть,

            а звонить —

некуда…

Похудела моя

книжечка.

Там,

            где раньше канат, —