Прах Энджелы. Воспоминания

Латынь трудная, и коленки у меня опухают, на них болячки и мне хочется на улицу играть, хотя и министрантом тоже быть хочется - помогать священнику одеваться в ризнице, красоваться у алтаря в красно-белых одеждах, как мой приятель Джимми Кларк, отвечать священнику на латыни, передвигать большую книгу с одного края алтаря на другой, наливать в чашу воду и вино, лить воду на руки священника, звонить в колокол при освящении Даров, становиться на колени, кланяться, махать кадилом на богослужениях, с серьезным видом сидеть в сторонке во время проповеди, сложив руки на коленях, а все бы в церкви св. Иосифа смотрели на меня и восхищались, как я держусь.

Через две недели весь чин мессы у меня в голове, и пора идти в церковь св. Иосифа к ризничему Стивену Кери, который заведует министрантами. Папа начищает мне ботинки. Мама штопает носки и подкидывает в огонь угля, чтобы разогреть утюг и погладить мне рубашку. Она кипятит воду и моет мне голову, шею, руки и колени – все, что видно из-под одежды, до последнего дюйма. Мама так натирает меня, что я весь горю, и говорит папе: пусть никто на свете не скажет, что ее сын пошел в алтарь грязным. Ей жаль, что у меня коленки в болячках, потому что я ношусь везде, пинаю жестянки и падаю, как футболист величайший в мире. Жаль, что в доме нет ни капли масла для волос, а то вихры у меня торчком стоят, как черная солома в матрасе - придется просто поплевать на них и смочить водой. Она велит мне в церкви св. Иосифа говорить громко, не мямлить, будь то по-английски или на латыни. Какая жалость, говорит мама, что ты вырос из пиджака на Первое Причастие, но тебе стыдиться нечего, у тебя хорошая родословная: Маккорты, Шиханы, или родня моей матери, Гилфойлы - они в графстве Лимерик скупали акр за акром, но потом англичане все у них отобрали, и отдали разбойникам из Лондона.

Папа берет меня за руку и мы идем по улицам, и люди глазеют на нас, потому что мы говорим друг с другом на латыни. Он стучит в дверь ризницы и говорит Стивену Кери: это мой сын Фрэнк, он знает латынь и готов быть министрантом.

Стивен Кери переводит взгляд с него на меня. У нас нет мест, говорит он, и закрывает дверь.

Папа все еще держит меня за руку и жмет ее так, что мне больно, и я едва не кричу. Домой мы возвращаемся молча. Папа снимает кепку, садится у огня и зажигает сигарету «Вудбайн». Мама тоже курит. Ну, говорит она, он будет министрантом?

У них нет мест.

А. Мама затягивается сигаретой. Я тебе скажу, как это называется, говорит она. Классовая система. Им не хочется, чтобы у алтаря стояли мальчики из переулков. Им не нужны такие, у которых коленки в болячках и волосы торчком. О нет, им подавай миленьких мальчиков с маслом на волосах и в новых ботинках, чьи отцы ходят на работу в костюмах и галстуках. Вот как это называется - и как не потерять веру, когда кругом такой снобизм.

Och, aye.

Och, aye – ну тебя в задницу. Только и слышишь от тебя. Ты мог бы пойти к священнику и сказать ему, что у твоего сына голова забита латынью, и спросить, почему его не берут в министранты, и на что ему теперь вся эта латынь?

Och, может он вырастет и станет священником.

Можно мне на улицу поиграть? – спрашиваю я у папы. Да, говорит он, иди на улицу, поиграй.

Да, иди куда хочешь, говорит мама.

VI

В четвертом классе у нас преподает мистер О’Нил. Мы зовем его Дотти, потому что роста он крошечного . В кабинете мистера О'Нила есть помост, на который он становится, возвышаясь над нами, грозно потрясает ясеневой тростью и у всех на виду чистит яблоко. В первый учебный день сентября он пишет на доске три слова, которые остаются там на весь год: «Эвклид», «геометрия», «идиот». Кто при нем помянет эти слова всуе, говорит он, тот останется на всю жизнь одноруким калекой. Всякий, кто не знает теорем Эвклида, говорит он, – идиот. Итак, повторяем за мной: кто не знает теорем Эвклида – идиот. Но мы, разумеется, и так знаем, кто такой «идиот», потому что преподаватель без конца именует нас этим словом.

Брендан Куигли поднимает руку. Сэр, а что такое «теорема» и «Эвклид»?

Мы думаем: вот сейчас Дотти набросится на Брендана, как все учителя, когда их о чем-то спрашивают, - но он только смотрит на Брендана и таинственно улыбается. Так, вижу, кое у кого не один, а целых два вопроса. Как тебя зовут?

Брендан Куигли, сэр.

Этот мальчик далеко пойдет. Куда, ребятки, он пойдет?

Далеко, сэр.

Воистину, далеко пойдет. У юноши, которого волнует гармония, красота и изящество Эвклида, только одна дорога – ввысь. Какая у него дорога, ребятки, и лишь одна, а?

Ввысь, сэр.

Без Эвклида, ребятки, математика была бы слабенькой, шаткой конструкцией. Без Эвклида мы не могли бы ступить ни шагу. Без Эвклида велосипед не имел бы колес. Без Эвклида святой Иосиф не мог бы стать плотником, потому что его ремесло – это геометрия, а геометрия – это ремесло плотника. Без Эвклида и само здание этой школы не могло бы быть построено.

Чертов Эвклид, бормочет Пэдди Клохесси у меня за спиной.

Эй ты, как тебя зовут? - рявкает Дотти.

Клохесси, сэр.

Ах, мы на одном крылышке летаем. Имя есть?

Пэдди.

Пэдди что?