Прах Энджелы. Воспоминания

Пэдди, сэр.

И что, Пэдди, ты сказал Маккорту?

Я сказал, что нам следует пасть на колени и благодарить Бога за Эвклида.

Как же, Клохесси. Да у тебя, как я погляжу, ложь гниет на зубах. Что я вижу, ребятки?

Ложь, сэр.

И что она, ребятки?

Гниет, сэр.

Где, мальчики, где?

У него на зубах, сэр.

Эвклид, ребятки, был греком. Клохесси, кто такой «грек»?

Иностранец какой-то, сэр.

Клохесси, ты болван. Ну, Брендан, ты наверняка знаешь, кто такой «грек»?

Да, сэр. Греком был Эвклид.

Дотти ему таинственно улыбается. Вот, говорит он, Клохесси, бери пример с Куигли – он знает, кто такой «грек». Дотти рисует на доске две линии - одну и рядом с ней другую - и объясняет нам, что эти линии – параллельные, а волшебство и тайна заключаются в том, что они не пересекутся никогда, даже если вести их до плеч самого Господа Бога - а это, ребятки, очень далеко. Впрочем, в Германии выискался один еврей, который весь мир взбаламутил своими измышлениями о параллельных линиях.

Мы слушаем Дотти и думаем, при чем тут эти линии, когда в мире такое творится – кругом немцы наступают и бомбят все подряд. Мы сами спрашивать боимся, но можно заставить Брендана Куигли: ясно, что Брендан – любимчик преподавателя, и значит, ему позволено задавать любые вопросы. После школы мы требуем у Брендана, чтобы на следующий день он спросил: какой толк от Эвклида и всех этих линий, которые надо вечно куда-то вести, когда немцы все бомбами забрасывают? Брендан говорит, что не желает быть любимчиком, что не напрашивался и не хочет ничего спрашивать - он боится, что за такой вопрос ему от Дотти влетит. Мы говорим, что иначе ему влетит от нас.

На следующий день Брендан поднимает руку. Дотти благодушно улыбается. Сэр, какая польза от Эвклида и от всех этих линий, когда немцы бомбят все подряд?

Улыбка сходит с его лица. Ах, Брендан. Ах, Куигли. Ох, ребятки, ребятки.

Он кладет палку на парту и становится на помосте, закрыв глаза. Какой толк от Эвклида? Какой толк? Без Эвклида «Мессершмит» не мог бы взмыть в небо. Без Эвклида «Спитфайр» не летал бы средь облаков. Эвклид привносит в нашу жизнь гармонию, красоту и изящество. Что он привносит, ребятки?

Гармонию, сэр.

И?

Красоту, сэр.

И?

Изящество, сэр.

Эвклид совершенен сам по себе, и божествен применительно к практике. Понимаете, мальчики?

Понимаем, сэр.

Сомневаюсь, ребятки, сомневаюсь. Любить Эвклида – значит, быть одиноким в этом мире.

Он открывает глаза и вздыхает, и мы видим, что взгляд его увлажнился.

В тот же день мистер О’Ди, который преподает в пятом классе, останавливает Пэдди Клохесси на выходе из школы. Эй ты, говорит он, как тебя звать?

Клохесси, сэр.

Из какого ты класса?

Из четвертого, сэр.

Так, скажи мне, Клохесси, ваш учитель рассказывал вам про Эвклида?

Да, сэр.

А что именно?

Говорил, что он грек.

Разумеется, грек, omadhaun. Что еще говорил?

Что без Эвклида не было бы школы.

Так. А на доске что-нибудь рисовал?

Линии рисовал, две линии, которые никогда не пересекутся, даже если их довести до Божьих плеч.

Матерь Божья.

Нет, сэр, до Божьих плеч.

Знаю, вот олух. Ступай домой.

На следующий день у дверей нашего класса раздается сильный шум и мы слышим, как мистер О’Ди кричит: выходи, О’Нил, подлый трус. Нам все слышно, потому что стекло над дверью разбито.

Спокойствие, мистер O’Ди, говорит наш новый директор, мистер О’Халлоран. Держите себя в руках. Не надо при детях выяснять отношения.

Тогда, мистер O’Халлоран, вы ему запретите преподавать геометрию. Она должна быть в пятом классе, а не в четвертом. Это мой предмет, мой. Пусть проходят деление в столбик, а Эвклида оставят мне. С его-то мозгами, дай Бог, чтоб деление в столбик осилил. Пусть этот прощелыга на помосте, направо и налево раздающий яблочную кожуру, от которой потом понос, пусть он умы детям не травмирует. Мистер O’Халлоран, скажите ему, что Эвклид мой, или я сам положу конец этим скачкам.

Мистер O’Халлоран велит мистеру O’Ди вернуться в класс и просит мистера O’Нила выйти в коридор. Так, мистер O’Нил, говорит мистер O’Халлоран, я же просил вас Эвклида не трогать.

Просили, мистер O’Халлоран, но вы с таким же успехом могли бы просить меня отказаться от яблок.

Мистер O’Нил, я вынужден подчеркнуть: чтоб больше никакого Эвклида.

Мистер O’Нил возвращается в класс, и взгляд у него опять увлажненный. Мало что изменилось, говорит он, со времен Древней Греции, потому что варвары уже ворвались во врата, и имя им легион. Итак, дети, что изменилось со времен Древней Греции?

Это сущее мучение – каждый день наблюдать, как мистер O’Нил чистит яблоко, смотреть на длинную кожуру, зеленую или красную, а если ты рядом сидишь, вдыхать ее аромат. Кожура достается тому, кто в течение дня хорошо себя вел и отвечал на вопросы, и съесть ее разрешают прямо за партой, чтобы ты ел спокойно и никто бы к тебе не приставал – ведь если пойти на двор, тебя там замучают, все прицепятся: дай мне кусочек, дай кусочек, - и тебе еще повезет, если самому хоть немножко достанется.