Практическое прошлое

Предположим, что в данном случае противопоставление факта и вымысла скорее затрудняет понимание, нежели способствует ему. Я уже утверждал в другом месте, что когда речь идет о тех аспектах реальности, которые заставляют сомневаться в ней или даже в возможности наших идеалов человечности – как в случае с американским рабством или Холокостом – писатель, заинтересованный в прямом столкновении с этическими проблемами (вопрос: «Что я должен делать?»), связанными с рассмотрением таких явлений, вполне может взять на себя роль исполнителя на письме того действия, которое преподносится в виде событие. В случае с Тони Моррисон это означает безоговорочное принятие ответственности за изобретение мыслей своей героини, осознание последствий дерзостной попытки реконструировать историю, которая вызывает недоверие, и, таким образом, утверждение своей свободы обращаться с прошлым так, чтобы оно было созвучно ее ситуации в настоящем. Ибо, как она справедливо указывает, «область» «рабства» не только «влекла <…> невероятной значимостью и одновременно с этим пугала отсутствием проторенных дорог», но также «отвратительна», «скрыта» и «преднамеренно зарыта» и – я бы добавил – не в последнюю очередь по вине историков, которые ограничиваются изложением фактов. Это действительно означало «поселиться на кладбище с весьма красноречивыми призраками», которых человек, обладающий поэтическим воображением, слышит так, как историограф не может себе позволить.

Правда и обстоятельства

Что (все-таки) подобает говорить о Холокосте?

При каких обстоятельствах будет грубо, бестактно или просто неуместно спросить: «Правда ли это?», – когда дело касается дискурса, который явным образом отсылает к реальному миру прошлого, настоящего или будущего? И если имеются определенные высказывания (выражения, намеки, предположения, заявления, предложения или утверждения) о реальном мире, применительно к которым вопрос: «Правда ли это?» – оказывается неуместным, то какого рода отклики (если они вообще допустимы) на подобные высказывания были бы уместны?

Я задаю эти вопросы в контексте продолжающейся дискуссии о том, что составляет «подобающую» репрезентацию Холокоста – события столь травматичного, что когда его неопровержимые доказательства стали достоянием гласности, многие люди и общественные группы поначалу отнеслись к ним с недоверием. На смену недоверию пришло негодование: как «современная», «просвещенная», «христианская» и «гуманистическая» немецкая нация могла предать идеалы европейской цивилизации, достойным представителем которой она являлась? Но даже после этого вопрос о том, что означает «Окончательное решение еврейского вопроса», что это событие говорит о европейских ценностях как таковых, о современности, Германии, «евреях», иудаизме и «Европе», оставался насущным и казался неразрешимым. Для историков – профессиональных хранителей западного исторического сознания, культивирующих пресловутую историческую науку, – главный вопрос, поставленный Холокостом, заключался в его сущности как специфически «исторического» события, в том, как его можно вписать, включить в нормативный нарратив европейской истории и наилучшим образом к нему приспособить. В то же время ощущение, что Холокост был «необычным», «новым» и, возможно, даже «уникальным» событием в истории Европы, создавало возможность для радикального пересмотра этой истории с тем, чтобы по достоинству оценить то проникновение в реальную природу европейской цивилизации, которое это событие по-видимому позволяло сделать. И в самом деле, «экстремальный», если не уникальный характер Холокоста поднял важнейшие вопросы о теоретических предпосылках, лежащих в основании современных западных представлений об «истории», методологиях, используемых современными профессиональными историками для познания исторического прошлого, а также протоколах и техниках, используемых для предъявления исторической реальности в их дискурсах.