Читаем Практическое прошлое полностью

Описания, которые претендуют на «научность», как правило, производятся на техническом языке. Историография пытается подражать языку различных социальных наук или просто заимствует его. В результате при написании исторических работ используется технический язык или жаргон, даже если по своим целям эти работы преимущественно описательные, а не объяснительные (или номологические)145. Но даже после того, как история предприняла попытку стать «наукой», большая часть профессиональной историографии осталась верна протоколам и конвенциям обычной образованной речи как предпочтительной идиомы изложения материала. Прежде всего это касается нарративной историографии, которая стремится достоверно репрезентировать совокупность исторических событий (произошедших, как было установлено, одновременно в одном и том же месте, то есть в одном «хронотопе»)146 так, как будто они обладают формой тех историй, которые мы встречаем в мифах, эпосе, легендах и баснях. При этом историки предполагают, что такой способ изложения не должен нанести какой-либо ущерб «фактичности» данных событий. И некоторые историки считают, что изложение событий в форме «подлинной» истории – это объяснение их «в том виде, в каком они произошли на самом деле», или «такими, какими они были» в прошлом. Таким образом, если мы хотим охарактеризовать когнитивную силу или ценность нарративной историографии как описания, то нам необходимо отбросить представление о том, что «описание» прерывает «нарратив», и признать, что grosso modo147нарративная история сама по себе является описанием мира, в котором значительные процессы проявляют себя в форме историй. Нам также следует признать, что в нарративной историографии рассказанная история должна восприниматься как описание, объясняющее события посредством их осюжетивания, в результате чего они могут быть распознаны как истории определенного вида: трагического, комического, романтического, эпического и других, в зависимости от ситуации.

Эта идея кажется мне убедительной, поскольку в большинстве, если не во всех культурах нарративизация или нарративизированное изложение того, как вещь стала тем, чем она является с точки зрения реализма, здравого смысла или художественного воображения, воспринимается как «объяснение» этой вещи, даже если такое изложение нельзя назвать научным из‐за отсутствия в нем прямых указаний на каузальные законы, детерминирующие эту вещь. Однако если мы попытаемся оценить описание (или даже объяснения) объекта, предположительно относящегося к «истории» или просто «прошлому», то столкнемся с проблемой. Она заключается в том, что нет такого положения дел или ситуации, из которой мы могли бы почерпнуть сведения о том, каким был этот феномен «изначально», чтобы потом сравнить различные его описания и выяснить, насколько они точны и правдивы. Когда речь заходит о положении дел в прошлом, не существует неописанной совокупности феномена, с которой мы могли бы сопоставить различные описания этого феномена. Как отметил Луи Минк, когда необходимо сравнить различные описания одного и того же феномена в прошлом, сложно понять, что подразумевается под «одним и тем же». Причина в том, что не существует феноменов прошлого, которые мы могли бы наблюдать в «сыром» или неописанном виде.

Проблема ненаблюдаемого референта не станет менее острой, если мы скажем, что положение дел, постулируемое как «изначальное», можно обнаружить в письменных и вещественных «источниках», используемых в историологической работе. Действительно, эти источники существуют в настоящем в таком виде, который позволяет нам воспринимать, читать, изучать и критиковать их на предмет их относительной точности, релевантности и истинности по отношению к тем явлениями, о которых они говорят. Тем не менее в необработанном виде эти источники редко могут предложить последовательное изложение того, «что произошло» в тех хронотопических областях, из которых они происходят. Иными словами, проблема с источниками та же, что и с изначальным положением дел, сравнение с которым позволило бы нам установить, насколько реалистично и правдиво то или иное изложение. Конечно, мы можем сравнивать различные описания того, что мы считаем общим референтом. Но тогда возникает необходимость предварительно описать прежде неописанное положение дел в прошлом, чтобы использовать это описание как референт, который позволил бы нам критически оценивать правдивость, релевантность и адекватность других описаний.

Перейти на страницу:

Похожие книги

1917: русская голгофа. Агония империи и истоки революции
1917: русская голгофа. Агония империи и истоки революции

В представленной книге крушение Российской империи и ее последнего царя впервые показано не с точки зрения политиков, писателей, революционеров, дипломатов, генералов и других образованных людей, которых в стране было меньшинство, а через призму народного, обывательского восприятия. На основе многочисленных архивных документов, журналистских материалов, хроник судебных процессов, воспоминаний, писем, газетной хроники и других источников в работе приведен анализ революции как явления, выросшего из самого мировосприятия российского общества и выражавшего его истинные побудительные мотивы.Кроме того, авторы книги дают свой ответ на несколько важнейших вопросов. В частности, когда поезд российской истории перешел на революционные рельсы? Правда ли, что в период между войнами Россия богатела и процветала? Почему единение царя с народом в августе 1914 года так быстро сменилось лютой ненавистью народа к монархии? Какую роль в революции сыграла водка? Могла ли страна в 1917 году продолжать войну? Какова была истинная роль большевиков и почему к власти в итоге пришли не депутаты, фактически свергнувшие царя, не военные, не олигархи, а именно революционеры (что в действительности случается очень редко)? Существовала ли реальная альтернатива революции в сознании общества? И когда, собственно, в России началась Гражданская война?

Дмитрий Владимирович Зубов , Дмитрий Михайлович Дегтев , Дмитрий Михайлович Дёгтев

Документальная литература / История / Образование и наука
100 великих казней
100 великих казней

В широком смысле казнь является высшей мерой наказания. Казни могли быть как относительно легкими, когда жертва умирала мгновенно, так и мучительными, рассчитанными на долгие страдания. Во все века казни были самым надежным средством подавления и террора. Правда, известны примеры, когда пришедшие к власти милосердные правители на протяжении долгих лет не казнили преступников.Часто казни превращались в своего рода зрелища, собиравшие толпы зрителей. На этих кровавых спектаклях важна была буквально каждая деталь: происхождение преступника, его былые заслуги, тяжесть вины и т.д.О самых знаменитых казнях в истории человечества рассказывает очередная книга серии.

Елена Н Авадяева , Елена Николаевна Авадяева , Леонид Иванович Зданович , Леонид И Зданович

Энциклопедии / Образование и наука / Словари и Энциклопедии / История
Маршал Советского Союза
Маршал Советского Союза

Проклятый 1993 год. Старый Маршал Советского Союза умирает в опале и в отчаянии от собственного бессилия – дело всей его жизни предано и растоптано врагами народа, его Отечество разграблено и фактически оккупировано новыми власовцами, иуды сидят в Кремле… Но в награду за службу Родине судьба дарит ветерану еще один шанс, возродив его в Сталинском СССР. Вот только воскресает он в теле маршала Тухачевского!Сможет ли убежденный сталинист придушить душонку изменника, полностью завладев общим сознанием? Как ему преодолеть презрение Сталина к «красному бонапарту» и завоевать доверие Вождя? Удастся ли раскрыть троцкистский заговор и раньше срока завершить перевооружение Красной Армии? Готов ли он отправиться на Испанскую войну простым комполка, чтобы в полевых условиях испытать новую военную технику и стратегию глубокой операции («красного блицкрига»)? По силам ли одному человеку изменить ход истории, дабы маршал Тухачевский не сдох как собака в расстрельном подвале, а стал ближайшим соратником Сталина и Маршалом Победы?

Дмитрий Тимофеевич Язов , Михаил Алексеевич Ланцов

Фантастика / История / Альтернативная история / Попаданцы