Прасковья Ангелина

Паша с трудом сдерживала волнение, вот-вот расплачется. Она отошла подальше от люка. Провела рукой по лицу. Из уголка рта текла кровь. В крови были руки. В ту минуту послышался жалобный стон.

— Выпусти! Душно!..

Пришелец, запертый люком, то жалобно стонал, то угрожал, то упрашивал освободить его.

Вооружившись лопатой, Паша с волнением ждала рассвета. Как томительно это ожидание! Кажется, что со всех сторон кто-то крадется к ферме, вот уже явно ходит вокруг, шарит руками по стене.

Неподвижно простояла час, другой, третий. Но вот, наконец, медленно наступил рассвет.

Паша услышала голоса. Нет, она не ошиблась. Это голос Наташи.

— Давайте скорее! Там Паша…

Толпа приближалась. Первыми вбежали Наташа и брат Николай. Они увидели, как изменилось лицо девочки: под глазами залегли глубокие синие тени, губы побелели. Но по-прежнему блестели глаза.

— Паша, что с тобой? — Наташа подбежала, увидела кровь.

Вошли отец и мать.

— Боже мой, Пашенька! — мать беззвучно заплакала.

Никита Васильевич прошелся по ферме, подошел к закрытому люку.

— Крепко прихлопнула. — Он с гордостью смотрел на свою дочь. — Один был?

— Еще с Федуном. Удрал, гад!

— Далеко не убежит… Из-под земли достанем, — отозвался Николай. — Как же это случилось?

— Сам видишь, — сказала Паша и заплакала. — Даже не верится, что одолела в такой драке.

— Подлые люди! — крикнул Никита Васильевич. — А Федуна надо словить. Он уже сидел за убийство, но выкрутился.

Николай принес ведро воды, достал кружку. Ефимия Федоровна разорвала белый платок, перевязала рану.

— Ну, собирайся домой, — сказал отец.

Паша с огорчением посмотрела на него.

— А ферма? Кто станет ухаживать за телятами?

— Я возьмусь, — сказала Наташа.

— Ты же боишься. А у маменьки спросилась?

— Теперь и спрашивать не стану.

— Храбрая только днем, а ночью опять за мамину юбку.

Наташа молчала.

— А я из дома приду и останусь здесь на несколько дней, — сказала Паша, обнимая мать.

— Тогда и я с тобой останусь, — сказала Наташа. — Вдвоем будет веселее.

— Что ж, оставайся…

Прошло еще три недели. Каникулы были на исходе. Паша редко уходила с фермы. Как-никак пятьдесят пять телят. И все это капризные существа. За ними только смотри и смотри.

Паша сама составила рацион кормления, распорядок дня — часы отдыха и прогулок на свежем воздухе.

«Ты у меня главная животноводка, — хвалил Никита Васильевич, — работаешь молодцом».

Впрочем, так говорили в деревне все. Паша слушала, но голова у нее не кружилась. Признаться, больше всего ей хотелось в поле — «растить пшеничный колос».

Как-то рано утром на ферму прискакал Василий Кирьязиев. Он был расстроен:

— Собирайся домой!

Они сели на лошадей и поскакали в деревню.

Поздней ночью кулаки подожгли дом Ангелиных. Когда Паша подъезжала, уже догорали головешки. Собравшиеся вокруг двора крестьяне молча смотрели на пепелище. Никита Васильевич сидел в стороне, обхватив руками голову. Ефимия Федоровна носилась с вещами и что-то кричала.

— Третий пожар за неделю, — сказал старик Кирьязиев.

— Все дело рук одной шайки… Панюшкины стараются. — Ефимия Федоровна разрыдалась.

— Берегите сердце, Федоровна, — дружески обнял женщину Куров. — Панюшкины за все сполна ответят.

Никита Васильевич словно очнулся. Стал объяснять, что нет больше сил у честных людей жить в одной деревне с Панюшкиными, дышать с ними одниь воздухом.

Со стороны большой деревенской улицы показалась фигура Панюшкина. Он шел в сопровождении каких-то трех здоровенных парней.

Увидев Курова и Ангелина, Панюшкин не растерялся и сделал вид, что только сейчас узнал о не счастье.

— Что такое? Неужели сгорела хата Ангелина?

— Прикидываешься овечкой! А сам, сукин сын, и поджег! — крикнул Куров.

— Господи Иисусе… Истинно не знаю, — испуганно озираясь, бормотал Панюшкин.

Из толпы раздались крики.

— Знаешь, собака, не прикидывайся!

— Жизнью своей поплатишься!

— Ну, это еще спорное дело, — сразу спохватившись, многозначительно возразил Панюшкин.

Но ему не дали разглагольствовать. С разных сторон послышались гневные голоса.

Панюшкин как-то сразу сник, потемнел, опустил голову.

Толпа хлынула к нему.

Старик Кирьязиев отчетливо, так что слышали буквально все, произнес:

— Никакой пощады врагам!

Но Куров не дал людям свершить самосуд. Встав перед Панюшкиным и широко раскинув руки, он сказал:

— Товарищи, спокойствие! Советское правосудие воздаст ему по заслугам.

Панюшкин был тут же арестован.

«ДУШИ ПРЕКРАСНЫЕ ПОРЫВЫ»

Прошло два года. А время, как говорится, разум растит. Днем Паша училась в школе, а вечерами работала на колхозной ферме. В свободное время читала Толстого, Горького, Тургенева, Чехова. А чаще всего — Пушкина.

Опять наступила весна. Поля вокруг Старо-Бешева оделись зеленью. В колхозном саду зацвели яблони.

Как быстро летит время! Вот еще совсем недавно колхозные дети копали ямки, и Никита Васильевич советовал: «Шире надо, глубже», а теперь этот сад, где посажены и сливы, и груши, и вишни, и яблони, стал украшением деревни.