«Права человека и империи»: В. А. Маклаков - М. А. Алданов переписка 1929-1957 гг. (с иллюстрациями)

Хочу Вам объяснить, чем я в книге своей недоволен. Буду рад, если я ошибаюсь или даже только преувеличиваю.

Недоволен я самим замыслом. К концу 20 годов стало ясно, что в Россию скоро мы не вернемся, что действенная роль эмиграции кончилась. Тогда перед нами открылась соблазнительная возможность правильно понять наше прошлое и наши ошибки. Это было интересно для нас, да и для других могло быть даже полезно. Вот почему я очень охотно поддался соблазнам И. Фундаминского и начал писать в «Соврем[енных] Записках». А осуждение наших партийных вождей, как Милюкова, только утверждало меня в предположении, что своими воспоминаниями я делаю полезное дело. Из этих воспоминаний вышли три книги ― «Власть и Общественность», «1-ая Дума» и «2-ая Дума», которые, по моему представлению, меня пережили бы. Я хотел рассказывать дальше, т. к. разгром немцами офиса давал мне свободное время, и я собрался основательно написать о 3-ей и 4-ой Думе и, может быть, о действиях эмиграции. Я этого не смог, т. к. не смог найти нужных мне стенографических отчетов и других материалов, да и в 45 году опять начались работы в офисе. А кроме того я стал замечать, как у меня память слабеет, как многое я забываю; я это сам замечал, но не хотел обнаруживать перед другими. Отсюда и явилась мысль писать не об этом, а о более раннем времени ― детстве, юности, студенчестве, ― и кончить поступлением в адвокатуру. Для этого материала не было нужно, да и старое лучше вспоминается. Вот чем объясняется выбор моей темы для книги. И в то же время мне было неловко перед самим собой раскрывать толпе детские и юношеские похождения, и я старался и за этими воспоминаниями сохранить некий общественный интерес.

Это было фальшивой постановкой задачи. Мои гимназические и студенческие годы могли представлять интерес для меня самого, родных, близких друзей, а не публики. Печатать их, как Чеховское издание, было претенциозно. Я старался с этим бороться, этот элемент не усиливать, а смягчать, но такая задача была неразрешима; и как я ни старался, этого недостатка я избегнуть не мог и его больно почувствовал, когда книга была напечатана.

2) Теперь второе. Такая тема могла быть оправдана, если бы речь шла о человеке, кот. вошел в историю и что-то оставил после себя. Потомкам может быть в нем все интересно, не исключая самого детства. Но, во-первых, такую оценку вправе давать только посторонние, а не он сам. А во-вторых, и самое главное, я не принадлежал к таким людям, и моя книга сама это показывала. Всю свою жизнь я подавал только надежды, кот. никогда до конца не доводил. Не стоит разбирать, чего для этого во мне не хватало, но это было так, и самые снисходительные мои современники это часто признавали, иногда с сожалением. И пора мне на конце моей жизни себе в этом дать отчет и, главное, за это никого не винить. Моя деятельность на земле была часто фейерверком, на который приятно смотреть, но от которого остается только дым и шум, а не результат. Самая книга служит иллюстрацией этого. И вот почему тема моей книги показывает, что этого я вовремя не понимал и взялся за тему, которая не по мне. Я не знаю, все ли это заметят, но я это чувствую, и потому мне моя книга не нравится.

3) К концу книги я сам почувствовал, что я не могу кончить на поступлении в адвокатуру, что это был преходящий этап, а не окончательная кристаллизация человека. И я тогда решил написать последние главы как урок, вынесенный мною из жизни. Это я сделал, и это, может быть, самое интересное и характерное, что есть в моей книге. Но зато они оказались с ней вовсе не связаны. Опыта, кот. меня так воспитал, в книге нет, ибо он был позднее, в то время, о котором я не рассказываю, и это, конечно, есть недостаток. Книга о многом молчит, и сознательно, но не до конца.

4) Наконец, четвертое замечание стоит совершенно отдельно. Из того, о чем я в этой книге рассказываю, кое о чем я уже говорил в других сочинениях, больше всего во «Власти и Общественности». Это относится ко времени студенчества и, отчасти, к «Освободительному движению»; по ходу рассказа я не мог это пропустить, но не хотел говорить то же самое, только в других выражениях. И я стал некоторые страницы включать целиком. Я не думал, что это неправильно, не говорю о том, что мало кто мог это заметить, т. к. этой книги нигде найти невозможно; ни мой контракт, ни права издателей этому не препятствовали. Напротив, издательство иногда перепечатывало у себя другие статьи того же автора. Помнится, что я спрашивал чьего-то мнения по этому вопросу, и меня успокоили. Но когда книгу я перечитывал, я увидал, что это повторялось слишком часто, и смутился. А когда книга уже печаталась, сообщил это Т.Г. Терентьевой, и она мне ответила, что теперь поздно на это указывать и что она надеется, что никто не прицепится к этому. Я тоже надеюсь на это, но мне неприятно, что я сделал нечто, к чему можно прицепиться. И это последнее мое замечание, но мне неприятно, что последняя моя работа полна таких недостатков. Был бы рад, если эти опасения преувеличены.