Права нации. Автономизм в еврейском национальном движении в позднеимперской и революционной России

Трудно сказать, насколько пассивны были в этот период руководители общин и могли ли они действовать иначе, но очевидно, что трагические события 1903 года, а вслед за ними — погромы 1905–1907 годов побудили все глубже проникавшуюся национальными идеями еврейскую интеллигенцию обрушить гнев на сторонников штадланут’а (исторически сложившаяся практика посредничества между общиной и властями), равно как и на всю политику интеграции евреев в российскую жизнь. 1903 год укрепил убежденность еврейских националистов в том, что их соплеменники пассивны и беспомощны, а общинные руководители, что еще важнее, неспособны должным образом представлять российское еврейство. После погромов и тем более после событий 1905–1907 годов набирают темп начавшиеся в конце XIX века перемены в руководстве общин. Вопрос о том, кто должен выступать от лица российских евреев, стал особенно актуален лишь после кишиневского погрома. Однако глубинные социальные сдвиги, как видно из обсуждения в первой главе, еще задолго до этого оказывали влияние на политическое сознание еврейской общины, как и других жителей западных губерний Российской империи[272].

В первые годы XX века все увереннее и последовательнее заявляют о себе и либералы, выступавшие за новый конституционный порядок, и революционеры, требовавшие радикального переустройства общества; революционным настроениям явно способствовало нарастающее недовольство в среде национальных меньшинств. Кроме того, центрами оппозиции правящему режиму становятся университеты и, как верно замечает Сэмюэл Кассов, в сознании российского обывателя евреи и бунтующие студенты (многие из которых были евреями) нередко сливались в один пугающий образ «бунтовщика», что вызывало агрессию против обеих групп[273]. Крупнейшее в этот период объединение, выступающее за конституционную реформу, — Союз освобождения — представляло собой широкую политическую коалицию, объединявшую сторонников разных идеологий вокруг общей цели «национального освобождения» средствами «бесклассовой» и «общенациональной» борьбы (это касалось не только русских)[274]. Еврейским либералам был близок идеал общенациональной революции, и они выступали совместно с русскими единомышленниками. Вполне отдавая себе отчет в том, что евреям в российском законодательстве отведено «особое» (в плохом смысле слова) место, они понимали, насколько значимо для еврейства освободительное движение и какую важную роль призвано сыграть еврейство в революционных событиях[275]. Это понимал и российский монарх: Николай II считал, что все революционные беспорядки в империи учиняют евреи. Многие члены правительства, равно как и правые политики, с ним соглашались[276].

Кого бы ни винило российское правительство в растущем сопротивлении режиму, имперская спесь вкупе с политическими просчетами и неудачами в 1904–1905 годах окончательно подорвали доверие к власти. Унизительное поражение в Русско-японской войне, расстрел мирной демонстрации в январе 1905 года, вошедший в историю как Кровавое воскресенье, и прокатившаяся вслед за ним волна рабочих стачек, по сути, ставили монарха перед выбором: либо революция, либо политические уступки. Чтобы дать выход недовольству, но не доводить до беспорядков, Николай II предложил создать законосовещательное собрание (так называемую Булыгинскую думу), однако «поблажка» не остановила освободительное движение, объявившее проект бессмысленным и несправедливым: он не предполагал ни свободы слова, ни свободы собраний, ни неприкосновенности личности. Кризис охватил всю страну, представители национальных меньшинств, рабочие и либеральная оппозиция ужесточали требования, и в конце концов царь под давлением тогдашнего премьер-министра Сергея Витте издал манифест 17 октября 1905 года, которым «даровал… гражданские свободы» и наделил Думу законодательной властью[277].

Казалось бы, для российских евреев наступило «время больших надежд», но оно обернулось «годиной страшных испытаний»: сразу после обнародования манифеста по всей стране прокатились начатые правыми националистами и монархистами погромы, жертвами которых одна за другой становились еврейские общины. Официально власти не поддерживали антиеврейское насилие, но при этом почти ничего не делали, чтобы его остановить, и по размаху оно превзошло все прежние: за короткий срок было убито более 3000 евреев[278]. Николай II явно пытался найти оправдание происходящему. «Революционеры снова разозлили народ, — объяснял он в письме к матери, — а поскольку девять десятых бунтовщиков — евреи, народ направил против них свой гнев. С того и начались погромы. Поразительно, что во многих российских городах они случились одновременно»[279].