Права нации. Автономизм в еврейском национальном движении в позднеимперской и революционной России

Конференция не оставила по себе никаких материалов (даже оригиналы ее протоколов утрачены). Единственным и наиболее значимым ее итогом стало, как видно из публикаций «Еврейского мира» и еврейских политических дискуссий 1908–1914 годов, осознание вопроса о языке в контексте более общего национального вопроса. Можно усмотреть определенную иронию в том, что многие интеллигенты, защищавшие права идиша, пережили «обращение в идишизм» в петербургских гостиных и спорили об этом языке на страницах русскоязычной еврейской прессы; но этот, на первый взгляд комичный, факт красноречиво свидетельствует о переменах в еврейской интеллектуальной жизни Российской империи. Еврейские интеллигенты молодого поколения осознанно отказывались от «русских образцов» и выбирали для себя новый образ; так возникало новое явление — идишязычная интеллигенция. Конечно, многие известные писатели — Менделе Мойхер-Сфорим, И.-Л. Перец, Шолом-Алейхем — стали использовать идиш как литературный язык гораздо раньше. Но до Черновицкой конференции мало кто в России (в отличие от Лондона или Нью-Йорка) был готов признать идиш языком политической деятельности. Даже Житловский, один из первых защитников «политического идишизма», до Черновицкой конференции почти все свои политические трактаты писал по-русски (значимое исключение составляет статья «Почему только идиш?», опубликованная в нью-йоркской газете «Форвертс» в 1900 году)[525]. Более того, своей огромной популярностью в среде нью-йоркских евреев Житловский был обязан главным образом лекциям об идише, о национализме и социализме, прочитанным по-русски — в то время русский мало кого смущал. Как вспоминал один из свидетелей, «послушать Житловского сбегались даже те, кто не понимал, о чем он говорит. Всякий раз, когда он читал по-русски, в битком набитом зале находились люди, не понимавшие ни слова»[526]. По замечанию Тони Мичелза, уже то, что Житловский стал использовать идиш в своих выступлениях, воспринималось как знак решительных перемен[527].

Другой пример «превращения» русского интеллигента в еврейского — история Нохема Штифа (1879–1933), который увлекся изучением литературы на идише после знакомства с рукописями — кто бы мог подумать! — в библиотеке петербургского Азиатского музея. В 1908–1912 годах Штиф (как он впоследствии вспоминал в «Автобиографии») пережил внутренний переворот и полностью посвятил себя исследованиям литературы на идише, а также «борьбе против русификации, русифицированной пошлости и ее влияний, [борьбе], которую усиливало национально-мистическое чувство»[528]. У других еврейских интеллигентов переход от русского к идишу происходил более плавно. В статье «К вопросу о языке», опубликованной в первом номере «Еврейского мира» за 1909 год, Арон Перельман писал, что при всей значимости споров о языке, довольно быстро оказавшихся в центре еврейской культурной жизни, евреям пока что невозможно, да и нежелательно выбирать для себя только один язык, и полемизировал с теми, кто утверждал, будто лишь идиш способен выдержать ассимиляторский «напор извне». Несмотря на пробуждение «идишистского духа», полагал он, именно русский стал языком «большинства нашей интеллигенции», что привело к неизбежному языковому эклектизму. Перельман не соглашался с новыми идишистами в том, что все упирается только в язык; более того, он считал, что единственная «область жизни», в которой вопрос о языке в настоящее время актуален, — это школа[529].