Правая сторона

— Ты чего трактор бросил? — спросил Матвей.

— А я не бросил, он работает. Огонек-то, вишь, светит, — нетвердой рукой показал на горящую лампочку под потолком.

— Ох, Зуев… — покачал головой директор.

— А че, Зуев не человек? У всех праздник, а я…

— Пьян ить. Нехорошо, — наставительно сказал Гаврила Афанасьевич, поглядывая опять же на Глухова, словно тот должен оценить его рассудительность.

— А ты меня поил?

— А то нет, змей. Вспомни-ка.

За столом рассмеялись, припомнив недавнюю историю.

Купил Кугушев в Ключах четыре мешка пшеничной муки. От магазина до припаромка уговорил подвезти случайного шофера. Сел на мешки возле берега, стал ждать, не подвернется ли попутный катер. Долго ждал. Как назло — никого нет. Рейсовый теплоходик ушел час назад, леспромхозовский — где-то в верховьях. Чистое озеро, ни одного суденышка не увидишь.

Надежду было потерял, да из-за райпотребсоюзовских барж вывернулся «Дозор» и — к припаромку. Обрадовался Гаврила Афанасьевич, но, как оказалось, раньше времени. Метра два «Дозор» до берега не дошел, застопорил мотор. «Ты чего?» — закричал Кугушев маячившему у штурвала Лариону. А моторист вышел из рубки на палубу, в воду смотрит, в затылке чешет: «Не могу ближе. Тут камни». — «Да откель там камни? Сроду все причаливают!» — «У меня осадка большая, только заправился. Если бутылку посулишь, рискну». — «Шут с ей», — плюнул Кугушев.

Причалил Ларион, камни не помешали. Трап сбросил. Да так, что по нему и без мешка не поднимешься: круто, косо. Покряхтел лесник, попробовал — страшно, того и гляди, в воду загремишь.

«Ты бы подсобил, Ларион». — «За пару мешков — бутылка. Сам перетаскаю».

Делать нечего. Согласился. И пока Ларион таскал мешки, сбегал в магазин, взял две бутылки мотористу, одну себе — с горя.

Отчалили, поплыли. Ларион откупорил одну:

«Ну, давай, дед, врежем».

Испугался Гаврила Афанасьевич. Напьется моторист, и тогда уж не про муку думать придется, а как бы живому до дому добраться.

«Нет, Ларион, ты сам выпей маленько, а я не буду. Че-то болею нонче. Даже не проси».

«Ну, ты хоть самую малость со мной. Один-то я не могу ее».

«Разве уж малость…»

Выпил несколько глотков Кугушев, и больше пить не стал. А Лариону лишь бы помогли начать, потом он и в одиночку может. Короче, свалился прямо в рулевой рубке. Старик испугался. Что делать? Теплоход идет, мотор гудит, за кормой бурун тянется, берега плывут. Пришлось самому к штурвалу становиться. Крутить рулевое колесо — дело не такое уж хитрое. Гаврила Афанасьевич до кордона дорулил. А как скорость гасить, как причаливать — не знает.

Все рычаги перепробовал. Нашел нужный поздно: воткнулся в песок «Дозор», да так, что Кугушев чуть лбом стекло в рулевой рубке не вышиб. Хорошо, что еще не наскочил на острую скалу. Два мешка от толчка слетели в воду, распоролись об острый каменный гребень…

Посмеялись, вроде раздобрели, однако выпить мотористу так и не поднесли. Боялись, загубит трактор.

Становилось жарко. Мужчины расстегнули воротники. Матвей сорвал галстук, с наслаждением запустил в угол, выскочил из-за стола, тряхнул кистями рук, блеснул зубами — красавец и только!

— А ну, Рита, крутани вот эдакое! — энергично бросил пиджак в чьи-то руки.

Его поняли. Начали сдвигать столы к стене. Стулья, табуретки, скамейки — по углам, чтобы не мешали. И сразу образовался круг, в центре которого, решительно улыбаясь, стоял Матвей.

Вера сама выбрала пластинку, подала Рите. Игла зашипела, и невидимые музыканты ударили по струнам балалаек. Словно ветер по ущелью прошел. И было это так неожиданно после эстрадных песенок, что Артем удивленно вскинул голову, замер.

Он редко слышал балалайку. В городе этот инструмент искоренился, уступив место гитаре. Она полнее выражает чувства горожан. Наверное, услышь Артем балалайку в городе, не обратил бы внимания, а тут, в негромком наигрыше камаринской отметил что-то родственное, близкое этому дому, людям, лица которых сразу просветлели. Да и самому стало по-особенному светло и лихо.

Матвей выждал такт, повел плечами и поплыл по кругу. Глаза его сурово и весело подмигивали, и только твердые губы замерли в напряжении.

— Давай, давай, Матвеюшка! — кричали мужики, разомлев душой. Старички тоже кричали. В их остывающих глазах был свет.

Матвей, все убыстряя перестук каблуков, волчком прошелся по кругу, легко справляясь с большим телом. Щелкали каблуки, стонали красные половицы, звонко чокались недопитые стаканы на столе. Веселись, душа!

Вера смотрела на мужа восхищенно и ревниво, будто не ей, а пляске принадлежал Матвей, одной пляске, над которой она, Вера, не властна, никто не властен. Да, верно, и сам Матвей не волен остановиться. Неистраченная сила рвалась наружу, удаль требовала выхода и находила себя в пляске.

Дмитрий Иванович, склонившись к жене, шептал ей на ухо, улыбчиво кивал на Матвея. Наверное, ему нравилось. Жена слушала невнимательно, полностью захваченная пляской. Утвердительно кивала. В ее ласковых темных глазах сквозило восхищение.