Правда и Небыль

Теперь он уже не прятал глаза, а бросил насмешливый взгляд на москвича. Юрьев сделал вид, что не заметил. Ни злость, ни растерянность нельзя показывать. Пусть гадает, как поступит русский. Тем более что он сам ещё не знает, что предпримет. И на то, чтобы собраться с мыслями и придумать ответный ход, у него в запасе всего-навсего осталось двадцать минут.

11:00. Лобанов

Москва. Ул. Юннатов, 5.

Московский социогуманитарный институт.

Корп. 1, ауд. 104

Профессор Виктор Алексеевич Лобанов напоминал богомола. Высокий, сухой, идеально выбритый, в приталенном сером пиджаке, с резкими движениями. На носу — очки без оправы.

На Зверобоева он смотрел без симпатии.

Лобанов принял Степана Сергеевича не у себя в кабинете, а в учебной аудитории. Место было так себе — сдвинутые пластиковые столы, стулья на железных ножках и невытертая доска, на которой были написаны мелом логические формулы. Сбоку были аккуратно выведены четыре слова: «чулки — профсоюз — стыд — справедливость».

— Алексей Михайлович попросил меня, чтобы я ввёл вас в курс того, как обстоят дела на рынке коллекционной фотографии, — начал свою речь Виктор Алексеевич после весьма формального знакомства. — Необычная просьба. Индивидуально лекции я читаю в исключительных случаях.

— Наш случай исключительный, — вздохнул Зверобоев, усаживаясь за студенческий стол. — Я не любопытен и не собираюсь заниматься коллекционированием. Мне нужно в короткие сроки выполнить для Алексея Михайловича одно… назовём это поручением. Важное и конфиденциальное поручение. Но оно связано с той областью, в которой я не разбираюсь. Точнее, разбираюсь недостаточно. Мы с Юрьевым старые друзья, и он мне, конечно, что-то рассказывал. Но именно что-то. А сейчас мне необходимо достаточно глубоко понять, как функционирует рынок коллекционной фотографии. Поэтому я здесь.

— У Алексея Михайловича проблемы? — Профессор покосился на Зверобоева подозрительно.

— Да, — вздохнул тот. — Он попал в одну не самую приятную историю. Если всё кончится хорошо, он вам, наверное, сам расскажет, — добавил полковник.

— Политика? — ещё более подозрительно прищурился Лобанов.

— Нет, — ответил Степан Сергеевич. — Скорее криминал. Жертвой которого наш общий друг стал. Я ему помогаю. И давайте уже сразу выясним один момент. Я знаю, кто вы и как вы относитесь к специальным службам…

— Карательным органам. — Профессор неожиданно и неприятно ухмыльнулся, показав мелкие ровные зубы.

— В таком случае вы должны знать, как они были устроены, — как ни в чём не бывало продолжил Зверобоев. — Я не из «пятёрки», а из «единички». В другой моей жизни я — американский профессор. Когда вашего отца арестовали, я преподавал тупоголовым американским студентам философию Беркли. А они открыв рот глазели, как у меня из теоремы вытекло доказательство… Я это говорю не для того, чтобы вам понравиться или оправдаться. Просто не считаю нужным платить по чужим счетам. В том числе репутацией.

— Мм… — протянул Виктор Алексеевич. — Позвольте один вопрос. Как вы относитесь к тому, что делалось тогда? Ну… к советской власти? Мне важно это услышать, — быстро добавил он.

— За последние двадцать лет, — сказал Зверобоев, — моё отношение к ней существенно улучшилось.

— У меня тоже, — неожиданно сказал Лобанов. — То есть отца я им конечно же не прощу.

Но в целом… Ладно, вы человек занятой, давайте делом займёмся. Что вы хотите знать?

— Как устроен рынок коллекционной фотографии. Желательно с самого начала. Что-то я знаю из разговоров с Лёшей. Но что-то — хуже, чем ничего. Мне нужна полная картина.

— Вы знаете, что такое заявленный тираж? — Профессор принялся расхаживать параллельно доске, туда-сюда, заложив руки за спину.

— Слышал. Но лучше с самого начала. Я не уверен, что верно понял то, что мне говорили.

— Ну что ж… — Лобанов осторожно почесал переносицу. — Давайте с самого начала, с нуля. Ценность любого объекта пропорциональна его редкости. Если нечто существует в единственном числе, оно стоит дороже, чем то, что существует в миллионах экземпляров.

— Каждая горелая спичка по-своему уникальна, — заметил Зверобоев.

— Остроумно, — оценил профессор. — Но горелая спичка ничего не стоит. Её ценность заведомо нулевая.

— Или треснувший бриллиант, — тут же парировал Степан Сергеевич.

— Треснувших алмазов вообще-то больше, чем целых, — нервно сказал Лобанов. — К тому же трещину можно сделать в любом камне. Уникальность же — как раз то, чего добиться трудно, а подделать сложно. Но это уже философский спор…

— Кстати, — усмехнулся Зверобоев, — а что там написано на доске? Мне кажется, что здесь преподавали логику. Причём для философов. Судя по слову «профсоюз»…

— Действительно, — признал Лобанов, — мой коллега лекции читает… А как вы поняли?

— Знакомая схема. Слово «чулки» означает материальный объект. Слово «справедливость» — абстрактное понятие, совершенно нематериальное. Вопрос: куда отнести «профсоюз» и «стыд»? Материальными предметами они не являются, чистыми абстракциями тоже. Что же это?