Правда о России. Мемуары профессора Принстонского университета, в прошлом казачьего офицера. 1917—1959

Пугачевский и его адъютант ехали впереди сопровождающих казаков и остальных пленников, а я шел рядом с ними. Мы двигались по дороге на Новочеркасск. Туман сгущался. Адъютанта, казалось, очень заинтересовал разговор со мной; он даже заметил, что это первый пленник-белогвардеец, которого красные матросы позволили ему увидеть живым. Да, пропало сравнительное дружелюбие гатчинских дней, начала Гражданской войны; «эскалация» жестокостей привела к тому, что обе стороны повсеместно расстреливали пленных. Но мы с ним болтали о недавних сражениях, о внутренней и международной политике и т. п. Я старался высказывать свое мнение твердо, но вежливо.

Внезапно впереди, где наша дорога проходила под железнодорожной веткой, еще не видной в тумане, раздался взрыв приветствий. «Бодритесь, молодой человек, прибыли матросы!» – заметил Пугачевский. Дальше мы двигались в молчании. Почему-то я не слишком верил, что это конец, и тем не менее испытал сильное облегчение, когда оказалось, что это всего лишь пробольшевистски настроенные железнодорожники приветствовали входящих в город казаков Голубова – матросы, судя по всему, еще возились с ремонтом двух мостов, взорванных нами утром того же дня.

Наш эскорт отстал, чтобы разжиться сигаретами, которыми угощали казаков железнодорожники, и вскоре мы трое, поднимаясь по крутой улочке к центру города, уже скрылись в тумане. Я чувствовал, что это мой последний шанс, и решил воспользоваться тем очевидным раздражением, которое испытал Пугачевский, когда обнаружил, что я не вооружен.

Я обвинил его в том, что он пытался обмануть меня и не показывал, что у него на уме, пока не подъехали казаки эскорта, – а ведь мы уже представились друг другу. Он возразил, что я никогда бы не осмелился представиться, если бы знал что-нибудь о нем. Только троим до сих пор удалось уйти от него живыми[61], утверждал он, и в любом случае очевидно, что я убежденный контрреволюционер и, если он меня отпустит, снова буду сражаться против них. Я сказал ему, что это действительно так, но что это не имеет отношения к тому, что я сказал. Я заявил, что с самого начала прекрасно знал, кто он[62], и по этой самой причине считал, что если два бывших «боевых противника» (я воспользовался его собственной характеристикой) встречаются после сражения, то можно смело представиться и ожидать в ответ рыцарского отношения. Очевидно, я поступил наивно.

Эти слова возымели действие. Пугачевский резко натянул поводья, посмотрел на меня внимательно, указал в степь несколько театральным жестом и сказал:

– Может, мы с вами еще встретимся на поле боя! А теперь, удерете – ваше счастье; попадетесь – пеняйте на себя. Прощайте!

Он пришпорил лошадь и галопом понесся вверх по склону. Его адъютант поскакал следом, дружески ухмыльнувшись мне и помахав рукой.

На мгновение я буквально застыл на месте; я был потрясен тем, что произошло, и гадал, что же теперь делать. Скрыться было некуда. Улица была пуста, все ворота и двери заперты, окна закрыты ставнями. Сгущались сумерки, но нигде не зажглось ни одного огонька.

Я сообразил вдруг, что первым делом необходимо избавиться от партизанского ранца, который один раз уже выдал меня. Я торопливо стащил его и бросился к высокому забору, намереваясь перебросить его внутрь, но тут позади раздался стук копыт и меня окликнул один из казаков красного эскорта; он, как и другие, задержался внизу угоститься сигаретами и теперь спешил догнать своего комиссара.

Я сказал ему, что Пугачевский меня отпустил. Казак оказался настоящим большевиком и только рассмеялся саркастически – дескать, он поверит, когда услышит об этом от самого комиссара. Он сдернул с плеча винтовку и сказал, что застрелит меня, если я не пойду с ним. Из тумана показался еще один казак и хромающий капитан, и мы все четверо зашагали по улице вверх. Крайним справа ехал второй казак, затем между ним и первым казаком шел капитан и крайним слева – я. Мне удалось избавиться от предательского ранца. Я сказал казаку, что у меня в нем лежат запасные башмаки, сало и т. п., и предложил забрать его себе, так как мне он больше не понадобится и я слишком устал, чтобы нести его. Он с готовностью схватил ранец и повесил его на луку седла.

Я решил, что при первой же возможности попытаюсь бежать, но возможности все не возникало – перепуганные станичники накрепко затворились в своих домах. Нигде не было видно ни одной открытой двери, ни одного забора, достаточно низкого, чтобы через него можно было перескочить с лету.

Мы добрались до верхушки холма, где стоял внушительный православный собор (фото 33), и повернули налево по правой линии бульвара – примерно в том направлении, в каком позже было сделано фото 34.

Примерно в квартале от нас находилась главная армейская гауптвахта, и я чувствовал, что если мы до нее доберемся, то мне конец[63]. Но шанса убежать, так чтобы меня тут же не подстрелили, все не было. Но затем мне вновь улыбнулась удача.