Правила игры в человека

– Повезло. Меня-то он к гудку не пускал. Я вот у нынешнего порулить спрашиваю, он тоже не даёт. Электроника, автоматика, чёрт ногу сломит. Отдельно учиться надо. А я бы… Да. Детская мечта, понимаете? Я вот ему, – он указал в сторону рубки, – завидую. Это, понимаете, жизнь. У меня вот машина есть. Я в гости еду, – курильщик вдруг смутился, – к близким людям. Сел за руль, сорок минут – и там. А если по воде, то дольше. И дорого получается. Но подышать можно. Выпить можно, у меня вот тут коньяк. Вроде перезагрузки, понимаете?

– Понимаю.

– И, с одной стороны, это нужное дело, «Светлый», потому что в Левобережное и в Кочетково всю зиму другого транспорта нет. Автобус только в дачный сезон. А с другой… Ну какой это транспорт? Аттракцион.

О, конечно! Ася тут же поняла, отчего люди кругом не вызывали у неё привычного тягостного чувства. Они больше напоминали детей в парке, чем взрослых в городе. Её с пассажирами «Светлого» будто бы объединяли не работа, быт и прочая жизнь, которую надлежало вершить с отвратительно серьёзным видом и закончить с ещё более серьёзным – словно это могло что-то изменить. А «Лодочки», «Зонтики», «Сюрприз» и «Юнга», три минуты за пять копеек, очередь в кассу, смятый билетик в руке, ушедшая из-под ног земля, полёт, смех.

– Только детская мечта, – курильщик совсем расчувствовался: должно быть, успел хлебнуть своего коньяка, – может делать с человеком вот такое, чтобы… Ну, понимаете?

– Или взрослое разочарование, – безжалостно сказала Ася. Она не любила пьяных.

– А вы умная, – сказал курильщик. – Второе обычно следует из первого. Давно уехали? Чем занимаетесь?

– Давно, – сказала Ася. – Я редактор на детском телевидении. Училась. Работала. Замуж вышла. Неудачно. Развелась. Как у всех. Книжку написала. Напечатали. Ничего не изменилось.

– Про любовь, небось, книжка?

– Да, – сказала Ася. – Про любовь.

К следующей стоянке на палубу выбрались и влюблённые – помятые, растрёпанные, с искусанными губами и шальными глазами, – и, не замечая никого вокруг, сошли на невидимую в темноте пристань, за которой не было ничего, кроме леса. Ася уговаривала себя, что всё обстоит обыденно: через этот лес тянется недолгая тропинка, за которой садовое товарищество или дачный посёлок, какая-нибудь дача друзей, обогреватель, ещё пахнущая летом постель с лоскутными одеялами. Но всё равно было тревожно наблюдать, как они – такие дети ещё, такие красивые – идут медленно, не оборачиваясь, держась за руки, и растворяются то ли в тумане, то ли в лесу, словно бы бесповоротно и насовсем.

«Если бы я всё время могла так видеть, я бы и жить здесь смогла, наверное», – подумала она. Это, вероятно, была неправда. Слишком долго – дольше, чем принято, – у неё сохранялось неиспорченное и очарованное детское зрение. В реке – русалки, в лесу – всадники, в зеркале – взъерошенный подменыш, у одноклассницы Ленки на кухне полтергейст, небесная почта исправно доставит сожжённую на свече записку воображаемому виконту, учитель физики по утрам заторможен и бледен от несчастной любви к новенькой психологине, а вовсе не с похмелья; а у дяди Юры Харитонова такие светлые, ледяные даже в июльскую жару глаза, потому что он же капитан, моряк, может быть, в молодости ходил на ледоколе в Арктику, и Арктика заглянула в него. И вот с этим-то зрением, с вывихом обоих хрусталиков на цветную сторону, она сбежала отсюда в семнадцать лет и поняла, что если бы затянула с побегом ещё хоть на полгода – не ушла бы живой. Теперь, наверное, от этого ничего уже не осталось. То, что мнилось цветной стороной, с возрастом стало тёмным и тревожным и выглядывало из-за любого угла в самый неподходящий момент.

Вот как сейчас: дети подрались из-за очередного пустячка в жестяном ящике автомата, сцепились, пытаясь сразу и держать друг друга, и вывернуться из хватки, вскрик, – девочка рассадила руку об угол ящика, брат отпустил её тут же, пошла кровь, на палубу упали тяжёлые тёмные капли, женщина в меховой шапке кинулась к ней с носовым платком. О, она была напугана больше, чем матери обычно боятся царапин и ссадин, особенно когда детей двое. Это был необычный, не повседневный страх, – и Ася, вместо того чтобы предложить ещё один платок, остановилась, наблюдая за ними. И точно. Остановив дочери кровь, мать достала из сумки упаковку салфеток, неловко нагнулась, а потом и вовсе бухнулась на колени, пачкая полы дублёнки, и принялась тщательно протирать палубу там, куда попали капли. Эту грязную, истоптанную десятками пассажиров палубу, на которой, наверное, даже литра крови не было бы заметно, не то что пары капель. Мальчик выглядел виноватым – нормально; но тоже был испуган, – не нормально, нет. «Сектанты, – решила Ася, – точно, какие-то сектанты, что-то связанное с кровью – нельзя проливать? Нельзя оставлять следы?». Но женщина, поднявшись, смотрела на неё и на других пассажиров так, будто хотела сказать: «Простите, простите!» – и все молчали, только курильщик понимающе нахмурился.