Правила неосторожного обращения с государством

«Я <…> со слезами, не отрываясь, глядела на памятник с кощунственно отбитым золотым крестом и бронзовыми украшениями, тоже отбитыми. Чувство потерянного отечества болезненно угнетало душу. Но то, что он был еще тут, этот беломраморный обелиск с именем, прославившим Россию <…> и лежит под этой надписью свежий букетик лиловой сирени с белою розой рядом с пучком тригорских незабудок и ландышей — всё это радостно волновало меня и окрыляло душу надеждой на иное, более светлое будущее. С неумирающей памятью о родном своем гении не может умереть страна, породившая этого гения!»

Низкий поклон Вам, Варвара Васильевна! Вы сказали: «Не может умереть страна»! Да, она не умерла. Но так же, как и Вы, мы терзаемся сомнениями, не наступит ли новый черный передел? Не слишком ли заносятся имущие? Не глухи ли они к бедности, к пропащим душам, к невозможности выбраться из самых стесненных обстоятельств жизни по всем городам и весям великой страны? Идем ли мы к миру, сытости, скорости, радости — или же, как Вы, попадем в пересменок, и нам тоже скажут: «Испортили вам ваше гуляние». И хорошо, если только скажут. И сейчас ведь много домов, отдельных домов, якобы защищенных домов — и где будут их защитники, если пересменок?

Вы дали нам урок, Варвара Васильевна! В нашей жизни, в нашей политике, в том, что мы советуем себе и всем другим — сделать так, чтобы даже мысли о переделе, даже тени ее не могло возникнуть нигде и никогда!

И еще один Ваш урок — медленного, пленительного чтения. Как это Вы сказали: «Вот там налево, в угловой комнате, где помещался, по преданию, его кабинет, стоял старинный, красного дерева шкаф — я назвала его Pushkiniana — c собранием всех изданий, какие находились тогда в продаже. Эта комната, зимой „вся как янтарная“ в часы заката…».

Как хочется там расположиться.

Тому, кто читает, никогда не поднять руки на книгу.

Когда вас вожделеют

См.: Новый Сатирикон, 1917, № 25. С. 2

Беспредел — это беспрепятственный доступ к тебе. К тому, что ты есть. К скарбу, к переворошенным бумагам, к двери, из-за которой идет жилой дух, к тому, что ты нацарапал ручкой. К твоим рукам, к слову, которое ты даже произнести не можешь — опасно. Опасно. Доступ к плечам. К наклоненной голове, доступ к взгляду, коже, ко всему, что есть ты. Ты есть предмет, в обращении других людей, которых знать не знаешь. Ты — предмет рассуждений и действий: зайти, взять, доставить, обеспечить, сверить, закрыть, если так придется, воздействовать. Воздействовать. Как? Как повезет. Хорошо, если ты потом еще будешь существовать.

Красный. Гиппиус.

«Третий обыск, с Божией помощью! Я уже писала, что, если не гаснет вечером электричество — значит обыски в этом районе. В первую ночь, на 5-ое сентября, была, очевидно, проба. На 6-ое, вечером… около 12 часов — шум со двора. Пришли! …Всю ночь ходили по квартирам, всю ночь… (Поразительно, в эту ночь почти все дома громадного района были обысканы. В одну ночь! По всей нашей улице, бесконечно длинной, — часовые). Я сидела до 4-х часов ночи. Потом так устала — что легла, черт с ними, встану. На минуту уснула — явились… — Да вы чего ищите? — Спрашиваю. Новый жандарм заученным тоном ответил: — Денег. Антисоветской литературы. Оружия. Вещей они пока не забирали. Говорят, теперь будет другая серия. Странное чувство стыда, такое жгучее…»[296].

Белый. Шульгин.

«— Грабь награбленное!

Разве не это звучит в словах этого большевизированного Рюриковича, когда он небрежно нагло роняет:

— От благодарного населения.

Они смеются. Чему?

Тому ли, что, быть может, последний отпрыск тысячелетнего русского рода прежде, чем бестрепетно умереть за русский народ, стал вором? Тому ли, что, вытащив из мужицкой скрыни под рыдания Марусек и Гапок этот полушубок, он доказал насупившемуся Грицьку, что паны только потому не крали, что были богаты, а, как обеднели, то сразу узнали дорогу к сундукам, как настоящие „злодни“, — этому смеются? „Смешной“ ли моде грабить мужиков, которые „нас ограбили“, — смеются?

Нет, хуже… Они смеются над тем, что это население, ради которого семьи, давшие в свое время Пушкиных, Толстых и Столыпиных, укладывают под пулеметами всех своих сыновей и дочерей в сыпно-тифозных палатах, что это население „благодарно“ им…

„Благодарно“ — т. е. ненавидит…! Вот над чем смеются. Смеются над горьким крушением своего „белого“ дела, над своим собственным падением, над собственной „отвратностью“, смеются — ужасным апашеским смехом, смехом „бывших“ принцев, „заделавшихся“ разбойниками…

Я видел, как зло стало всеобщим»[297].

Желто-голубой. Короленко.

«Центральная рада и гетманщина… Хватают подозреваемых в большевизме по указанию каких-то мерзавцев-доносчиков, заводят во дворы и расстреливают… Приводят в юнкерское училище, страшно избивают нагайками и потом убивают… Избивать перед казнью могут только истые звери…»[298].

Это и был красно-бело-черный, а, может быть, и зеленый, желтый с голубым беспредел.

Нет, он был мертвенного цвета.