Правила неосторожного обращения с государством

Петроград — Москва зимы — весны 1917 года. Жизнь движется слухами[285]. И страхами. Слухи: исчезнет хлеб. Взрослым будут отпускать по фунту хлеба в день (410 г), малолетним — половину. Будут покушения. Будет террор, как в 1905 году. Поставки на фронт — гнилые, интенданты — воры.

«Толпы праздношатающихся обывателей» как главные действующие лица. Самозаводящиеся толпы.

«Опрокидывание трамваев сопровождалось веселыми криками». «Толпа распалилась… Коротко размахивая, треснул одним поленьем в окно, другим в вывеску, третьим — в стеклянную дверь».

Особенный ужас среди обывателей — вдруг появившиеся белые кресты на дверях. «Проснувшись утром и выйдя из квартир, жильцы вдруг увидели, что они кем-то „отмечены“». Вину возложили на некую тайную организацию «мстителей». С марта — «новый, революционный вид грабежа под видом обыска». Хозяев, чтобы не мешали осмотру квартиры, запирали в ванной комнате.

«Наиболее привлекательными для разгрома были не хлебные лавки», а винные. Ювелирные были разграблены сразу. «Уголовные, освобожденные вчера из тюрем, вместе с политическими, перемешавшись с черной сотней, стоят во главе громил, грабят, поджигают».

«Выслеживание полицейских, городовых и прочих чинов превратилось в некую азартную охоту, сопровождавшуюся улюлюканьем». «Никто не сомневался в существовании тайников с пулеметами и патронами» на крышах и чердаках.

«27 февраля толпа пыталась взять приступом Мариинский театр, под крышей которого ясно видели торчащие дула пулеметов (это были концы вентиляционных труб)».

«28 февраля… Мы сидели все в столовой, когда вдруг совсем близко застрекотали пулеметы. Это началось часов в 5. Оказывается, пулемет и на нашей крыше, и на доме напротив, да и все ближайшие к нам (к Думе) дома в пулеметах… С вокзала к нам Боря[286] полз 5 часов. Пулеметы со всех крыш. Раза три он прятался, ложился в снег, за какие-то заборы (даже на Кирочной), путаясь в шубе»[287].

«3 марта… На Невском сламывали отовсюду орлов, очень мирно, дворники подметали, мальчишки крылья таскали, крича: „Вот крылышко на обед“»[288].

Число душевнобольных возросло в пятьдесят раз (поступления в лечебницы). Новый вид расстройства психики — профессора его назвали «революционным психозом». «На улицах Петрограда <…> много помешанных. Эти несчастные помешались под влиянием последних событий. Они бродят по улицам и никого не трогают, у них, главным образом, тихое помешательство».

Слухи о новой секретной организации — о «черных автомобилях», которые якобы появлялись по ночам в разных частях города и расстреливали обывателей и милиционеров.

Большое количество порнографических открыток и пьес. Якобы стаи бешеных собак, которые «сошли с ума». И, наконец, «даже респектабельные представители среднего класса держали в руках ружья, а у детей карманы были набиты патронами».

Глупо власти вот так уходить. Отчего? От идиотизма, от бесчеловечности, от узкого сознания, от преувеличенного самомнения, от неверных ценностей и слабости и, в конечном счете, от нелюбви.

«29 октября (1917)… Петербург, — просто жители, — угрюмо и озлобленно молчит, нахмуренный, как октябрь. О, какие противные, черные, страшные и стыдные дни!»[289].

Черный передел [290]

Может ли у нас быть еще один «черный передел»?

Нет ничего хуже, чем попасть в пересменок властей. Власти нет. Нет никого, кто бы мог защитить вас. Вы — общедоступны. Грабь награбленное.

Да, так было. 1905, 1917–1918 годы. А свидетели есть?

Да, есть. Михайловское, Тригорское, Петровское — то самое, святое Пушкиногорье. Или Святые горы. Не такими уж невинными они были в феврале 1918 г.

В 1911 г. в Михайловском, купленном казной у сына Пушкина Григория, основали приют для престарелых литераторов. И волею судеб там оказалась Варвара Васильевна Тимофеева (Починковская). Писательница в возрасте чуть за шестьдесят. Влюбленная в пушкинское. Готовая хранить, бытописать, очаровывать — пусть даже бильярдными шарами, бывшими когда-то в пушкинской руке.

И еще свидетельница. 1918 г.

«17 февраля. Утром донеслись откуда-то слухи: летал аэроплан и сбросил „приказ“, в три дня чтобы сжечь все села. Вторую ночь видим зарево влево от Тригорского»[291].

Тригорское — место девичье, онегинское, место библиотеки, место семейства Вульф — там Пушкин обитал днями.

Читаем дальше:

«Вчера и третьего дня сожгли три усадьбы: Васильевское, Батово, Вече. Сегодня жгут, вероятно, Лысую Гору.

18 февраля. Грабят Дериглазово…».

Всё это — пушкинские, соседские усадьбы. Стоим с Варварой Васильевной рядом.

«Утром была там случайной свидетельницей. При мне и началось… Кучки парней и мужиков рассыпались по саду в направлении к дому. Кучка девок и баб, пересмеиваясь, толпилась у открытых настежь ворот. Две или три пустые телеги стояли подле них в ожидании… А на террасе в саду уже стучат топоры и звенят разбитые стекла. В кучке девок и баб слышатся смех и задорные окрики. „Что, небось не взломать? А еще хвастался — всех, мол, дюжее!“ <…> Сугробы и быстро надвигающиеся сумерки вынуждают меня вернуться назад в Воронич…»