Правила вежливости

Прямо на той стороне улицы на двадцатом этаже дома № 42 был душный званый ужин, за которым напыщенные всезнайки в смокингах по очереди произносили тяжеловесные тосты. А на восемнадцатом этаже дома № 44 трое детей, которых родители давно уложили спать, потихоньку встали, включили свет, сняли с кроватей матрасы и построили из них баррикады, а потом, схватив подушки, принялись воспроизводить сцену уличного сражения из «Отверженных» Гюго. Но самое приятное ждало нас в пентхаусе дома № 46: там какой-то полный мужчина в наряде гейши играл на рояле «Стейнвей», пребывая в состоянии полнейшего экстаза. Двери на балкон у него были открыты, и негромкий, как всегда в субботу, ночной трафик не заглушал чудесных сентиментальных мелодий, которые он с таким воодушевлением исполнял: «Blue Moon», «Pennies from Heaven», «Falling in Love with Love». Играл он, закрыв глаза, и раскачивался на стуле, элегантными движениями перебрасывая над клавиатурой свои мясистые руки, словно и в это движение вкладывал обуревавшие его чувства. Зрелище было поистине завораживающее.

– Господи, как бы мне хотелось, чтобы он сыграл еще «It’s De-Lovely»! – мечтательно сказал Дики.

– А ты возьми и позвони тамошнему консьержу, – предложила я. – Попроси его подняться наверх и передать твою просьбу.

И тут Дики поднял вверх палец, как бы желая сказать, что у него возникла идея получше.

Он куда-то сходил и вскоре вернулся с коробкой тонкой бумаги, карандашами, скрепками, мотком тесьмы, линейкой и компасом. Все это он вывалил на стол с необычайно сосредоточенным выражением лица.

Я взяла в руки компас и спросила:

– Ты что, шутишь?

Он с легким раздражением отнял у меня компас и коротко ответил:

– Ничуть.

Потом он сел и разложил принесенные вещи в ряд, точно хирургические инструменты в операционной.

– Вот, подержи-ка, – и он сунул мне пачку бумаги.

Он покусал ластик на конце своего карандаша, а потом начал писать:

Дорогой сэр,

пожалуйста, будьте так добры, сыграйте для нас вашу интерпретацию «It’s De Lovely». Разве она не восхитительно прозвучала бы в ночи?

Ваши очарованные луной соседи

Охваченные какой-то горячкой мы подготовили еще двадцать запросов. «Just One of Those Things», «The Lady in a Tramp» и т. д. А потом, начиная с «It’s De-Lovely», Дики принялся за работу.

Отбросив со лба челку, он наклонился над столом и направил стрелку компаса в нижний правый угол страницы с водяными знаками. Затем ловко изобразил дугу и с точностью истинного умельца обвел компас вокруг острия карандаша, оставив маленькую точку в центре бумажного листа, чтобы начертить тангенциальный круг, направленный по касательной к первой кривой. Через несколько минут там возникла целая серия кругов и пересекающихся дуг. Затем с помощью линейки Дики провел несколько диагоналей – примерно так лоцман прокладывает курс, когда нужно пройти под мостом, – и, когда чертеж был готов, начал складывать листок по диагоналям, ногтем заостряя каждый сгиб с приятным коротким шипением.

Работая, Дики от усердия даже кончик языка высунул. За четыре месяца это был, пожалуй, самый долгий период его молчания. И уж точно впервые он был так сосредоточен на каком-то одном занятии. Особо забавным я находила его умение мгновенно перелетать с одной темы на другую, из одного времени в другое, как воробей в вихре крошек. Но сейчас он демонстрировал полную и бессознательную погруженность в работу, которая, пожалуй, больше подходила бы саперу, обезвреживающему бомбы. Но до чего же это было трогательно! В конце концов, ни один мужчина в здравом уме не стал бы с такой тщательностью мастерить бумажный аэроплан, чтобы всего лишь произвести впечатление на женщину.

– Voilà![179] – сказал наконец Дики, держа на ладонях первый самолетик.

Но если наблюдать за Дики во время работы мне и было очень приятно, то я отнюдь не была уверена в его знаниях аэродинамики. Да и выглядел его самолетик совсем не так, как все те, которые мне доводилось видеть. Если обычно у самолетов имелся гладкий титановый нос, округлое брюхо и крылья, торчавшие в стороны от фюзеляжа точно поперечные балки креста, то модель Дики являла собой некий треугольник на свободнонесущем крыле. У его самолета был нос опоссума, хвост павлина, а крылья напоминали шторы, собранные в сборку.

Слегка перегнувшись через перила балкона, Дики лизнул палец, подержал его на ветру и объявил:

– Шестьдесят пять градусов; ветер пол-узла; видимость две мили. Идеальная ночь для полетов!

Ну да, кто бы спорил!

– Возьми-ка, – сказал он и сунул мне бинокль.

Я засмеялась и положила бинокль на колени. Но Дики был слишком занят и не обратил на это внимания. Он даже не улыбнулся.

– Итак, мы улетаем, – сказал он и в последний раз осмотрел творение своей инженерной мысли, а затем шагнул к перилам и выбросил вперед руку таким движением, каким лебедь вытягивает шею, когда хочет клюнуть.