Правила выживания в Джакарте

— Ну, тогда придется нам поговорить с ним о наболевшем, милый. — Она низко смеется, но в этом смехе больше угрозы, чем веселья. — В последнее время он и без того сильно злоупотребляет нашим терпением. Ты слышал? В апреле он попытался вытеснить нас с юга. Показательно убил нескольких моих девочек, — на ее лице отражается эхо ненависти, — и думает, что ему за это ничего не будет. Он ошибается. Я умею выжидать момент.

Темные тугие волосы и густые брови делали облик Садаф выразительным — и опасным.

— Так что не волнуйся. Я чую перемены в этом городе, и Басиру пора почуять их тоже. Кстати, дорогой, не хотела быть невежливой, но, — она берет Рида под руку, ведя в сторону трапезной, — что с твоими волосами?

* * *

А в трапезной начинается долбаный цирк.

Трапезная — самая большая комната в этом доме — выходит панорамными окнами на крыши домов и силуэты многоэтажек других районов. Не слишком живописно, но в Джакарте вообще мало живописных мест. Рид бросает взгляд на сытый, круглый бок луны, заглядывающей в окно, и внезапно понимает, как же он устал.

Не сходя с места, он оценивает застолье — традиционный длинный низкий стол с подушками вместо стульев, — а также всех за ним сидящих и объявляет:

— Добрейшего денечка, малыши. — И добавляет: — Рад видеть вас в здравии, ваше преосвященство.

Епископ, сидящий на другом конце стола в неизменной алой сутане, такой яркой, будто только что выданной ему папой римским, оглядывает его как нелюбимого сына, который пришел испортить праздник, а потом улыбается — и от этого делается жутко.

— И вас, э-э, — боже, дай памяти, — Хосе, Сантьяго, э-э-э… Пабло? Эдуардо? Прости, парень, вот тебя не помню, как зовут, Гильермо и… м-м-м… Хьюго?

Боливийский «эскадрон смерти» выглядит уже порядком захмелевшим и встречает попытки Рида опознать их по именам дружным гоготом и приветственными выкриками на испанском. Тот поднимает руку и заканчивает:

— И вас, Лопес, Нирмана, Мо. А вот тебя, Зандли, не очень.

И идет прямо по направлению к епископу, через силу перебирая ногами. Хочется уже лечь на круглые мягкие кровати Старших Сестричек — и можно даже без самих Сестричек под боком, потому что у Рида сейчас хватит сил только на то, чтобы положить голову на подушку и усну…

Осознание добирается до нужных долей мозга, злобно похихикивая.

Рид запинается нога об ногу и чуть не летит вниз, на расшитые тиграми, львами и павлинами подушки.

Но удерживается на ногах.

И не удерживается от восклицания:

— Да какого же черта, мать твою!

Салим, на которого он чуть не упал, даже не бьет его: только ухмыляется себе под нос, потому что ему, видать, смешно.

— Ты! — возмущенно тычет он пальцем в живого, невредимого и попивающего бамбузе из бамбуковой толстой плошки Хитреца Мо. — Ты!

— Какой ты наблюдательный, — с кислой рожей отвечает Хитрец Мо. — Да это же и вправду я.

Он все тот же: мышиного цвета волосы, уложенные на один бок, проколотые с двух сторон уши, узкое лицо, еще больше сужающееся к подбородку, хитровыебанное выражение, будто он здесь знает больше всех. В девяноста девяти случаях из ста это неправда.

И он —

ну…

Живой.

— Я тебе врежу, — тут же сообщает Рид, выпрямляясь.

— Не врежешь, — показывает ему средний палец Мо.

Три года вообще никак не отразились ни на гладком лице, ни на гадком характере. Характер этот, считал Рид, можно было описать простым девизом: «Сделай все назло Эйдану Риду».

— Врежу!

— Не врежешь.

— Да врежу я! — психует Рид, откидывая его блюдце, — то катится по столу, расплескивая содержимое, и докатывается почти до ребят Боргеса. Они пару секунд пьяно смотрят на него, а потом взрываются хохотом.

И на самом деле, на Мо с Ридом никто даже внимания не обращает: Салим только наблюдает, епископ изредка бросает на них взгляд и разговаривает с Нирманой, за его спиной привычно возвышается молчаливый Лестари, Садаф пьет с боливийцами, усадив рядом с собой Андрея и Алису.

Ну, значит, никто особо и не обратит внимания, если на одного человека за столом станет меньше, верно?

— Ты больной? — хватает придурка за ворот футболки Рид, потянув наверх и намотав себе на кулак, — тонкая цыплячья шейка Мо совсем скрывается в горловине, а сам он злобно шипит: «Отпусти меня немедленно!» Как будто кто-то собирается его слушать. — Триада? Триада, Мо?

Рид чувствует себя мамашей, которая застала сына с наркотиками.

Мо, правда, не успевает ничего сказать в свое оправдание, потому что Рид резко дергает его за ворот и прикладывает головой о стол.

Очень агрессивной мамашей КМС по боксу.

— Ты охренел! — вскакивает Мо, держась за левую сторону лица.

— Серьезно? — переспрашивает Рид еще раз, разводя руками: мол, сначала «Серьезно? Триада?», потом «Серьезно? Это я-то охренел?».

Им за тридцать, и диалоги у них всегда взрослые и конструктивные.

Видеть его живым — приятный сюрприз. Не то чтобы Рид счастлив до звезд в глазах и ничего ему в жизни больше не надо, но они столько лет знакомы и Мо столько времени ведет себя как идиот с самоубийственными замашками, что находить его каждый раз одушевленным и шевелящимся — именно приятный и крайне неожиданный сюрприз.