Правка (СИ)

  Наш разговор прервал сам капитан Коваленко. Он вошел, поздоровался, пожал руку. Я с Сашей вскочили, вытянулись в струнку.

  - Садитесь, отдыхайте, - предложил Коваленко. - У нас здесь есть ряд неудобств, но зато мы живем вольной, я бы сказал, лесной жизнью. Даже разленились немного: никаких тренировок или там боевых тревог, особенно в ночное время не проводим, солдат жалеем. Вы, товарищ Санин, погуляйте немного: мы тут, с нашем главным метеорологом, обсудим кое-какие проблемы.

  Когда Санин ушел, капитан Коваленко продолжил:

  - Я знаю, что в Минске вам разрешили посещать школу. Если бы вы у нас остались, мы бы разрешили вам посещать школу в Бресте, а я буду вашим консультантом, я в математике - асс.

  Пот выступил у меня на лбу от этих слов.

  - Я бы остался, если бы здесь был Минск. Я так привык к этому городу, мне даже воздух там кажется родным, словно я родился и вырос в нем. Рядовой Санин уже кое-что понимает в обработке данных, я обещаю вам, что не уеду отсюда до тех пор, пока не обучу его всем тонкостям этого нехитрого дела. Зачем я вам нужен со своей школой, книгами, капризами? А потом...здесь так много клопов! А вы видели, как солдаты хватают куски хлеба и едва ли не дерутся на нем? Сколько раз я оставался без ужина, только потому, что где-то задержался? Оставаться голодным почти каждый день ˗ это самое большое для меня неудобство, товарищ капитан. Нет, я не останусь здесь...ни за что. То, с чем я здесь столкнулся, что увидел, я никому не скажу. Только вы обещайте мне, что не будете препятствовать моему возвращению туда, откуда я приехал.

  - Что ж! очень жаль. У нас вам бы неплохо жилось. Впрочем, как хотите. В данном случае, воля ваша, я чинить препятствия не буду, взамен на ваше обещание не говорить лишнее в штабе армии.

  - Товарищ капитан, мы с Саниным собираемся прогуляться на немецкое кладбище, можно нам отлучиться?

  - После обработки и передачи данных, вы всегда свободны до отбоя, до 23 часов вечера, можете не отпрашиваться у меня больше.

  - Спасибо.

   В километре от командного пункта расположено немецкое кладбище прямо в лесу. Оно огорожено довольно высоким забором из колючей проволоки, нанизанной густо на столбы и натянутой как струны на музыкальном инструменте. Каждая могилка это небольшой квадрат, отделенный канавками по всем четырем сторонам с воткнутым металлическим штырем и табличкой. На штыре пластинка из жести, где, очевидно, была указана фамилия погибшего, но надписей уже не видно: пластинка покрыта ржавчиной. Таких могил тысячи, если не десятки тысяч. За этим кладбищем точно такое же кладбище, только гораздо больших размеров.

  На тропинке, да и в лесу видны следы недавней войны: валялись солдатские, продырявленные пулями и успевшие изрядно проржаветь каски, котелки и даже кости и черепа. Все это сливалось с жуткой тишиной, так напоминавший вечность, что у меня разболелась голова и слабость парализовала ноги.

  - Пойдем обратно, - шепнул я Саше.

  - Еще посмотрим, - так же тихо сказал Саша.

  - Я не могу, у меня ноги подкашиваются. Зачем столько людей погибло, кому это нужно было, почему они поверили этому сумасброду Гитлеру? Ведь среди них наверняка были и порядочные люди.

  - Да ты что? - удивился Саша. - Разве у немцев могли быть порядочные люди? Ни за что не поверю. Мы и американцев заставим рыть такие могилы для своих солдат, вот увидишь.

  - Американцы очень далеко от нас, - сказал я. - Интересно, а где могилы наших солдат, ведь наших погибло не меньше немцев.

   Санин пожал плечами. О том, где похоронены наши солдаты, сколько погибло наших солдат, об этом не принято было сообщать ни в газетах, ни по радио, ни на политинформациях, которые проводились во всех уголках империи, на каждом, самом маленьком предприятии, в самом маленьком коллективе, за исключением бани. Те, что отдали свои жизни за Родину и за Сталина вечная им слава. Не память, а слава. Мертвые нуждаются в славе, так же, как живущие в коммунизме. Поэтому вечная им слава. И больше ничего. Возможно, многих хоронили в общей яме, братской могиле, как принято, было говорить. Коммунистическая пропаганда трубила о человеке вообще, о массах, но конкретная личность никогда никого не интересовала. Индивидуализм был чужд "священному" учению.

   21

  К концу второй недели пребывания в землянке, я получил письмо из Минска от своих сослуживцев. Я вскрыл его, быстро пробежал глазами несколько строчек, написанных Касинцем, и понял, что меня переводят в Брест до конца службы.

  "Надо действовать, - решил я, - пока не поздно. Возможно, приказ еще не издан, медлить нельзя. Куда идти, к кому обращаться?"

  Но тут капитан Коваленко сам вызвал меня на беседу и снова завел разговор о переводе. Я молчал, как партизан на допросе, а когда Коваленко закончил свою длинную речь, сказал:

  - Ни за что в жизни!