Право на меч

Легко быть храбрым, когда напротив тебя стоит такой же трус, не знавший боя.

– Кто бы вы ни были, мне до-о этого нет ни малейшего дела…

– Вот болван, – вздохнула бандитка.

Чужеземец выпрямился, не изменившись в лице. Задумчиво достал нож из-за поясницы. Быстрым, умелым движением. Клинок отразил свет огня. Лезвие прошлось вдоль перчатки, не повредив ее: от запястья, обратно, снова к запястью.

На чертовой перчатке тоже сделали тиснение. Я хотел пошутить, что у него и на заднице найдется какой-нибудь узор, да только вся храбрость кончилась еще раньше.

– Обидно, – сказал чужеземец, не убирая нож. – Стараешься, стараешься. Столько сил, и что в итоге?..

Подпевала из задних рядов отозвался:

– Правильно Руш говорит: болваны.

– Вместо головы – хер, – покивал самый лихой бородач, не отпуская веревку.

– А ведь сколько раз мне клялись: «Мы запомнили тебя, ублюдок! Вовек не отмоешься!»

– Цена ихнему словцу, а?

Чужеземец сохранял все то же выражение лица: не похоже, что он гневался. И почему-то мне стало не по себе.

– С того света грозились достать. Выходит, все зря. – Он отвел взгляд к частоколу. – И зачем я развешивал их за ноги вдоль тракта? У вас отличные дубы, к слову, – он широко повел рукой, – такие растут только на крепкой земле.

Все притихли. Только напивался грязный разбойник на ящиках, даже не посматривая в нашу сторону.

– И зачем вам столько детей, если вы даже не приезжаете снять их с забора? Будь то дочь или сын… – Чужеземец покачал головой. – Неблагодарная работа. Сколько деревень мы сожгли за год?

– Я не считала.

– У всех слабая память в этих краях. Беда.

Чужеземец мечтательно провел большим пальцем вдоль клинка. Я не мог выдавить из себя ни слова – все будто примерзло. Язык к десне, ладони к плечам, колени к брюху…

– А ты все-таки храбрец, – чужеземец улыбнулся. – Знаешь, мне всегда было интересно, сколько держатся крепкие люди. – Он резко перестал мне казаться хоть сколько-нибудь симпатичным. – Если снять кожу с ноги, скажем, до колена…

Я дернулся в сторону и уткнулся плечами в сапоги бородача.

– Мн-не…

– Как быстро умрет храбрец? – чуть нахмурился чужеземец. – Будет ли он жить дольше, чем человек, слабый духом?.. – Я проглотил загустевшую слюну. Мы встретились взглядами, и ублюдок уточнил: – Один дожил до рассвета.

– Ты был неосторожен, я сразу говорила, – захрипела бандитка и жестом попросила его нож, будто своих ей мало.

– Всю жизнь приходится учиться. – Клинок поменял владельца. – Показывай.

Я приподнял зад с земли и попытался отползти влево. Чей-то сапог остановил меня.

– Мамочки, м-ма…

– Мы еще ничего не сделали, че он ревет?

– Раздевайте! – Чужеземец дернул подбородком, и сразу четыре руки принялись стаскивать мою одежду.

– Нет, н-нет! Постойте!

Заскрипела ткань, я отпихнул ублюдка со шрамом. Хлоп! Мир потемнел, щеку обожгла боль. Рубаху порвали ножом у плеча.

– Больше всего на свете я не люблю две вещи. – Чужеземец отряхнул ящик и уселся на нем с видом короля.

Хлоп! Еще одна пощечина. Закрыв лицо, я всхлипнул. В штанах стало тепло и мокро.

– Бесполезных людей, и поганую ложь.

– Держите за руки. Ага. Я начну с яиц, – разбойница нависла, как стервятница.

– Он ше обоссался!

– И что?

– Нет у него никаких яиц, – заключил самый жирный ублюдок и все пытался стащить с меня штаны.

Я вяло брыкался, зачем-то сражаясь за промокшее тряпье. И всхлипывал, просил свободы, пощады, милости, боги знают, чего еще.

– Да вон все есть, – присела бандитка. – Глаза разуй.

Теплая ладонь легла на подмерзшую кожу, потянула клок волос в паху. В глазах потемнело от боли. А потом снова стало холодно. Лезвие, лезвие!

– Ух-ху-ху! Я скажу, скажу! Все скажу, чего хотите!

– Я режу в любом случае…

– Стой. – Чужеземец даже не смотрел на меня, куда больше интересуясь чистотой плаща. – Кто заглядывал к вам в гости из чужаков?

Лезвие у яиц никуда не делось. Я лежал, стучал зубами на мерзлой земле, на мокрой, пропахшей мочой и кровью земле, и старался не шевелиться. Лезвие прижалось так плотно, что я боялся чихнуть, вдохнуть глубже…

– Д-д… Вир. К нам захаживал В-вир, или к-как его. – Лезвие прижалось еще сильнее, и я взвизгнул от боли. – Двир! У-удир! Летом!

– Двир? Энто вообще кто? – завертел головой бородач без шрама.

На короткий миг мне почудилось, что чужеземец поморщил нос.

– Опиши его.

Я прикрыл глаза, вспоминал и жмурился. Что-то додумывал, что-то припомнил, как наяву:

– Высокий, э-э. – Верхом на лошади все высокие! Точно, скакун! – Почти никогда не слезает с черного коня. Спорил до хри-ипоты у ворот, дескать, ему дозволяется, и не пил, не ел. Все с собой принес… лицо у него неприметное, без всего, будто на каждого похож. Зубы только це-елые, щурится много… говорит хорошо, выучен…

«Почти все в кавалерии выучены, что ты несешь!»

– Кираса?

– Такая же, что везде. Потертая, сбитая. Бе-ез герба приходил.

– Пойдет. – Чужеземец поднялся с ящиков, отряхнул плащ. – Дайте ему одежду и оставьте за воротами. Пусть убирается.

Сказал и сам убрался прочь, не попрощавшись. Будто и не было его здесь.

– А?..