Право на пиво

Вместо ответа Пепе легонько стукнул меня по лбу. И я осознал. Ведь наши, когда одурманиться хотят, всегда к обычному спирту прибегают — а кто сотворить не может, тот уж постарается в лабораториуме стащить, хоть это и опасно… А все потому, что учебное заведение с духовидческим уклоном. Какой у водки дух — так, синее пламечко! В пиве же, как известно, обитает сам Баликорн Могучий — рожа, что ведро, усы рыжие в пене, глаза шальные, веселые… Говорят, издавна его у нас привечали, но потом, когда проректором в колледже стал один из Трех Королей, уж он припомнил Баликорну их вечную вражду. Мол, чтоб этого буяна и на понюх в моем заведении не было!

С тех пор спиртом и пробавляемся.

А пиво пальцем не сотворишь, оно жизни требует.

— Вот первая тебе загадка, — сказал Гарута, поднимаясь и раскладывая составные части рецепта на столе, — сиди и думай, где пива раздобыть.

— Пепе, ты меня не пугай, я и так боюсь.

— Но, даже если мы пиво и достанем — в чем я, признаться, сомневаюсь — что с ним делать?

— Как — что? Ты же сам сказал — все смешать и осветить. Активировать светом.

— А потом?

— Выпить.

— Наивный ты, Ворон! Если бы все так просто было, то всякий… дурак мог бы омолодиться. Ты читать умеешь?

— Что?

— В последней строке: «И кружку пива оболонь!»

Я посмотрел еще раз в книгу. И правда: оболонь. Странное слово, неужели глагол… Оболонь… Опрокинь… Оболвань… Нет, это мы и так уже…

— Может, опечатка?

— Это рукопись.

— Ну, описка.

— Дитя, дитя… Это кастамирское заклятие, а они мастера были всякие такие загадки загадывать.

— Так это ж сколько времени на разгадку уйдет!

— Да вся жизнь может, — угрюмо отвечал Пепе. — Его, — кивок в сторону Озипринша, — так уж точно. Ты думай, думай, голова. Вспоминай.

— Что ж я вспомню, тут знать надо… А ты? Ты старше, умнее…

— Я уже всех опросил, кого мог. На всех факультетах. Никто не знает, оно и понятно…

— Может, все-таки описка? Обаллонь, например?

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, скажем, поместить в баллон какой-нибудь…

— И в какой же? Баллонов всяких много. Говорю тебе, это что-то простое. Как тот заговор для беременных: три слова, но никто не помнит, каких…

— Или… — я напряг все умственные способности, но дара языков у меня никогда особого не было, — или, может быть, обо лонь, об лоно, то есть — на живот, что ли, вылить?

— Скажи еще — клизму!

Тут подал голос Озипринш — тонкий, дребезжащий стариковский голосок.

— Ребята… А я какать хочу… Помогите встать…

Пепе не шелохнулся. С мрачным видом он теребил ус и постукивал пальцами по столу. Должно быть, соображал, где бы раздобыть заветного пива. Я помог Озиприншу сползти с койки. Он был легкий, как перышко, и весь дрожал. Я вывел его в коридор. Туалет был занят. Перед дверцей переминался щуплый юнец, именем Эльдар, по прозвищу Сиротка. Его недавно допустили к занятиям. Это в самом деле был одинокий бедолага, рассказывали, будто он и вовсе нездешний. Весь мир его будто бы сгинул, а он один остался. Вот кто-то из магистров его и приютил. Я, например, никаких нездешностей за Сироткой не заметил — парнишка, как все мы. Разве что… да нет, показалось, наверное… голова этим занята, вот и почудилось…

— Привет, Гай. Привет, Ози, что это ты?

— В театр пробиться хочет, — отвечал я, подавляя в сердце тоску. — Развивает убедительность.

— Здорово.

— Ой, не могу, — шепотом простонал Озипринш.

— Терпи.

— Там Мондо засел, — грустно сказал Сиротка. — Я уже минут пять тут приплясываю.

— Озька, терпи. Тут еще Сиротка перед нами.

Ози тихонько заплакал, уткнувшись мне в плечо. У Сиротки болезненное выражение в нежно-карих глазах на миг сменилось печальным восхищением.

— Какой ты, Озипринш, удивительный! Я бы так не смог!

Тут Мондо Кукин, не к ночи будь помянут, перестал вдруг журчать и шоркать в сортире и шариком выкатился оттуда, не обратив на нас никакого внимания. Сиротка мгновенно шмыгнул внутрь. Я придерживал бедного Ози, чуя сквозь рубаху его костлявый позвоночник. «Вот глупец… взрослым ему быть… а ведь помрет, если пива не достанем…» — И так мне вдруг самому глотнуть захотелось, даже помимо Озиприншевой беды — и ведь, как назло, пахнет ржаной горбушкой и горечью!

А это Сиротка вылетает из сортира пташечкой: сам, как ячменный колосок, мелкие светлые кудряшки будто пенятся, рожа сияет — отлил, небось, и весь мир готов теперь возлюбить.

Тут я его и схватил за шкирку.

— А что это, Сирота, от тебя как будто пивом пахнет?

Он сразу увял.

— И ты туда же! Отпусти!

— Не отпущу.

— Ну пусти, Ворон, ну что ты!

— Мне пиво нужно. До зарезу. А ты тут благоухаешь внаглую… Делись, давай!

— Ябеда! Сволочь! — Сиротка и так и этак бился, но у меня хватка железная. — Всем пива надо! А где я его возьму! Спрямили наше Раздолье-то, нафиг, вот такие же, как вы, чародейством спрямили, а пивом от меня всегда пахнет, потому что я из всей семьи только и остался! — Тут он, как положено Сиротке, горько разрыдался, и сквозь слезы прошептал: — Ты бы лучше за Озиприншем смотрел… ему уже никуда не нужно…