Право на риск

Быстренько осмотрел растяжки, которыми самолет заякорен к льдине. Ветер шел с носа и не обещал неприятностей. Но погода портилась безнадежно. Впрочем, будь она идеальной, нам не взлететь. Сесть на крохотную площадку мы смогли, а вот оторваться без взлетной и рулежной дорожек невозможно.

И еще вопрос — куда, в какую сторону лететь? Где лагерь папанинцев, в какой стороне? Всюду юг. Ни севера, ни востока, ни запада компаса не показывают. Ну, это забота завтрашнего дня. Главное пока аэродром.

С «земли» наша льдина походила, наверное, на строительную площадку стадиона, окруженную трибунами дико навороченных торосов. Гигантские силы вздыбили и набросали друг на друга трех- и четырехметровые глыбы. Один торос был уникален. Льдина вздыбилась на высоту двухэтажного дома, отгородив нас от соседних полей. Это был осколок от нашей льдины, осколок давний, судя по выветриванию. Мы воочию убедились в крепости нашего поля.

Что мы сможем сделать в случае катастрофы со льдиной?

Размышляя этак на разминке, я чуть не носом уткнулся в какую-то непреодолимую преграду. Ткнул впереди себя — снег. Ничего не понял. Откуда стена? Наконец разобрался. Передо мною был копнообразный ропак. Да, этакая снежная копенка — выветренный, заснеженный останок тороса. Однотонная белизна снега при полной облачности не имеет теней, полутеней. Глазу зацепиться не за что. Нервное зрительное напряжение при таком освещении исключительно велико. Снежная слепота поражает человека в пасмурную погоду, в отличие от воспаления при ожоге от отраженного света.

Я обернулся, туман и поземка скрыли самолет, палатки. Пошел обратно по собственному следу. Тут вдруг впереди обозначился черный бесформенный холм. Он двигался на меня. Невольно схватился за нож у пояса. Движения неизвестного чудища были явно угрожающи. Сближаемся…

Фу, Веселый…

Он бросился на грудь, стараясь лизнуть в лицо, лаял и визжал.

Пес, живой характер которого и стал кличкой, с момента посадки приутих. Один не отходил от корабля. Во сне то и дело настораживал уши. Крутясь около нас, он время от времени рычал в сторону торосистой гряды.

— Что, Веселый, приуныл? Или далеко заплыл?

Пес жалобно не то взвизгнул, не то взлаял, оскалил зубы на торосы и, путаясь в ногах, уныло поплелся со мной к самолету.

Лагерь продолжал спать. Взглянул на часы. Близилось условное время, когда Рудольф должен вызывать нас. Потрепав умную голову Веселого, влез в самолет и пробрался в кабину.

Диапазон коротких волн словно вымер. Зато длинные бушевали концертами, речами… Стоп. На волне восемьсот метров забились точки, тире. Звуки шепелявят, но почерк очень знакомый:

«…Вас приняли хорошо… пока… следующего срока…»

Тут колоратура сопрано ворвалась в уши. Мне бы эту певицу под горячую руку! Проклинай ее не проклинай, а мощная станция забила киловаттную Рудольфа. Подстроиться — у приемника подобной роскоши не предусмотрено. Однако позывные «РА» явно означали: остров связался с самолетом Алексеева. Он тоже не нашел лагерь папанинцев и тоже сел где-то во льдах? Где? Почему? Все ли у них в порядке?

Наверное, мои реплики в адрес американки-сопрано были столь громки и выразительны, что разбудили Илью Павловича, спавшего в палатке. Я увидел его у камбуза, выключил приемник.

— Доброе утро, командир!

— Привет, Валентин. Что нового в эфире?

Рассказал. Мой возбужденный вид озадачил Мазурука.

— Ты вот что… Не изматывай себя. Иди спать. К вахте разбужу.

Спа-ать… Одно слово действовало сильнее хлороформа. Только вахта на передатчике само собой, а кто же на рации дежурить станет? Нет, не пойдет.

— Алексеев где-то сидит… А с Молоковым что? — чтобы не спорить с командиром, завожу разговор на самую животрепещущую тему: «Кто где? С кем что?»

— Чертова радиосвязь, — пробурчал Мазурук, возясь с паяльной лампой.

Я стал вытаскивать аварийный агрегат — движок «пияджо» — на снег. Держать этого чадящего дьявола в корабле было невозможно. Болты, врезанные в сырую сосновую «станину», прокручивались, падали в снег. Их приходилось вылавливать скрюченными от мороза пальцами. Перестановка движка каждые полчаса требовала немалой физической силы, но это чепуха. Главное — заставить движок работать, привести его в действие. Это занятие требовало от нас большего — колоссальной выдержки и ангельской кротости…

Фритьоф Нансен назвал умение ждать величайшей добродетелью исследователя Арктики. Нужно добавить — спокойствие обязано быть матерью этой добродетели. И мы с кротостью святых отдавались пыткам капризного движка. Он же мог вдруг начать вращаться в иную, чем положено, сторону, не заряжая, а разряжая и так подсевшие аккумуляторы. Однако мы готовы были поить его своею кровью, лишь бы адская машина вращалась.

Шум паяльной лампы, чихание движка привлекли внимание Веселого. Пес тщетно пытался по трапу забраться в самолет. Так бывало всегда, когда люди начинали возню у машины.

— Валентин, — улыбнулся Мазурук, — собака соображает, что выбраться отсюда можно только самолетом.