Право на Тенерифе

Еще утром, только проснувшись, он принял решение: с этого момента для него будут главными его дети, а не женщины. Да, он и дети не были единым целым. И тем не менее, чисто логически – они были для него важнее других людей. Встань перед Костей выбор: дети, работа, женщина или состояние – что бы он выбрал? Безусловно, он выбрал бы детей.

Тогда почему еще совсем недавно он мог разделить их и себя мысленно? Если он разошелся бы с женой, как бы он тогда нес за них ответственность, за свой род? Что-то во всем этом было немужское, слабое – все те качества, с которыми до сих пор он ассоциировал других людей, кого он осуждал. А теперь эти качества проявил он.

Тогда же к Косте пришло осознание, что дети неразрывно связаны с их матерью. И хочешь или не хочешь, с этим нужно считаться. Одно слово – семья. Институт, казалось, обреченный, но на удивление всем выживший. Выживший, несмотря на все социально-культурные и законодательные удары: разрешение разводов, распространение атеизма, извечную полигамию как мужчин, так и женщин, а теперь еще и однополые отношения да новые поколения людей «чайлд-фри».

Хотел он того или нет, но семья теперь определяла не только его жизнь, но и его личность. Кем он был, когда был бездетным? Как будто не с ним это было – другая жизнь, другой человек. И еще одна мысль теперь успокаивала и приземляла его: в любом другом месте и окружении он всегда будет чужим, использованным ради его денег, лишь в семье он всегда будет отцом, даже если и не самым любимым мужем. Как он мог не любить Марьяну? Как мог не любить Федю? Они были его, его детьми. Его родными, обожаемыми детьми. Все в них было ему дорого.

Неожиданный прилив нежности к ним заглушил все звуки, заложив уши, как это бывает в мгновения самой большой родительской любви, в ее особенные пики. Они подпитывают эту любовь, как чистые холодные источники питают водоемы. Время остановилось, ничего не существовало в целом мире, кроме этой маленькой смешной черноволосой девочки с чуть восточными, как у Алины, глазами и Феди, похожего на него самого и тонкой крепкой фигурой, и правильными чертами лица.

Константин вдруг вспомнил про романтические отношения с Алиной, когда они, совсем юные, неженатые, отправились на поезде в Сочи. Там поехали в какую-ту деревеньку, он уже даже не помнил, как она называлась, кажется Лоо, провели в уединении и в совершенно некомфортных условиях десять дней. В студенческие годы, когда все их скудные средства шли из случайных редких подработок, этот отпуск казался роскошью.

Тогда они и мечтать не могли о том, что окажутся здесь, на Канарских островах, и не просто как гости, а как инвесторы, собственники жилья. В этой точке на прямой времени у них было все, но каким-то скверным, хитроумным способом сложилось так, что у них не было главного, а именно – радости. Так не должно было быть. Так быть не могло. Верно, они разучились держать голову прямо и видели жизнь с неправильного угла, с сильным искажением. Они сами вогнали себя в этот тупик, внушили себе, что несчастливы, что им чего-то не хватает, когда у них было все.

А еще Константин не мог понять, почему ему приходилось заставлять себя быть верным семье. Почему для кого-то это было так легко, а для него – сложно? Почему он вдруг почувствовал какую-то необыкновенную свободу от обязательств за последние полгода и почему она, эта коварная свобода, ему так полюбилась? Неужели женщины действительно были привязаны к детям больше, чем мужчины?

Он сейчас буквально заставлял себя любить их больше, чем уже любил; нуждаться в них больше, чем уже нуждался. И их невинные взгляды… невинные, потому что они не подозревали о его мыслях, ворошили в нем липкое чувство стыда.

И опять Костя винил Алину в том, что случилось, а затем сам смеялся: как же он вывернул ситуацию, что он изменил, а виновата все равно жена! Нет, но кто-то же должен быть виноват, тут же возражал он себе. Он неспроста бросился в объятия вздорной, ленивой и тупой бабы, настолько глупой и аморальной, что ему стыдно было бы рассказать кому-то из друзей о своей интрижке.

Костя сам не додумался бы до этого, сохрани они с Алиной тот жар, то взаимопонимание, что у них были в молодости.

И опять его неприятно будоражил все тот же вопрос. Почему Алина в последнее время отталкивала его как человек? Почему она стала такой? Он развивался, к чему-то стремился, набирался опыта, знаний, а она откатывалась все дальше, в прошлое, становилась примитивней, приобретала бабские и барские замашки.

Куда все исчезло: любовь, взаимопонимание? Их сокровенное счастье словно захлебнулось в мощных волнах. Те волны были – мещанство, бесконечное мещанство их жизни. И счастье, не выдержав испытание медными трубами, растворилось, как соль в воде, как теплое дыхание в холодном тумане.

И вот он остался без того ответа на единственный вопрос, который мог составить костяк его жизни. Он не знал. Он ничего не знал.