Право умирать первыми. Лейтенант 9-й танковой дивизии вермахта о войне на Восточном фронте. 1939–1942

Я воспользовался свободным вечером, чтобы навестить одного из моих дядей, возглавлявшего отдел военных атташе союзных правительств. Он также находился в Цоссене. Мне надо было только обойти озеро. Дядя принял меня в маленькой столовой симпатичной виллы, которую занимал. В гостиной находилось несколько иностранных офицеров: венгр, румын, который предпочел остаться на немецкой стороне, финн, итальянец и несколько нейтралов. У всех был унылый вид. Мы поговорили о последнем воздушном налете на Берлин, о моем училище. Эти люди понимали, что сели не в тот поезд, но уже слишком поздно спрыгивать на ходу. Я воспользовался моментом, когда мы с дядей остались наедине, чтобы задать ему вопрос, мучивший меня. Он приложил палец к губам и шепнул:

– Молчи, дурак!

Потом встал и проронил:

– Может, прогуляемся вокруг озера? Хелена, вы пойдете с нами?

Хелена была его верной секретаршей. Совсем рядом с домом стояла маленькая лодка. Хелена отвезла нас, дядю и меня, метров на пятьдесят от берега. Смеркалось.

– Да, это ужасно, ужасно! – сказал дядя. – Они обречены, и только Богу известно, когда закончится резня. Они плохо подготовились, действовали, как дилетанты. Немцы ничего не понимают в революциях. Почему раньше не нашлось никого, кто пристрелил бы эту свинью? Начинать переворот, не зная, убит ли главный враг, – это безумие, безумие! Теперь нам остается хлебать эту кашу до конца. Вот увидишь, Германия умрет красиво…

На следующий день я узнал в Административном управлении, что мое назначение аннулировано. Никаких объяснений мне не дали. При выходе из лагеря я встретился со вчерашним юным лейтенантом. Он широко раскрыл глаза, потом нагнулся ко мне и полудружески-полуиронично сообщил:

– Знаете, после 20 июля аристократам не доверяют.

Неожиданно выпавший свободный вечер я провел в Берлине. Город продолжал гореть, но наземное метро снова работало. Я направился в Шарлоттенбург, на запад столицы. Этот квартал пострадал меньше. Я направлялся к Пуппи Фалькенгайн, внучке начальника германского Генерального штаба в Великую войну; она была помолвлена с Эрбо. Чтобы как-то занять время и избежать трудовой повинности, она научилась танцевать и поступила в балет Оперного театра. Ее дом еще стоял, но, чтобы попасть в квартиру, надо было совершить весьма рискованное восхождение: лестница висела над пустотой, целая стена дома рухнула. Пуппи была подавлена. Она была знакома со многими молодыми офицерами и дипломатами, вовлеченными в заговор, а теперь арестованными, и боялась вызова в гестапо. Тем не менее она продолжала каждый вечер танцевать в доме, от которого осталась половина. И на представления даже приходила публика. Пуппи снова была помолвлена – с здоровенным белобрысым парнем из ведомства Reichsgesundheitsführer[50] Конти. Ахим, как его звали, мог время от времени доставать билеты – крайне редкие – на заседания Народного трибунала. Так что он присутствовал на процессах главных обвиняемых. Он рассказывал мне о мучениях заговорщиков. Фрейслер, председатель суда, обзывал их самыми последними словами, осыпал грязными ругательствами. Разумеется, для всех без исключения он требовал смерти. Большинство обвиняемых вели себя великолепно. Кое-кто даже давал отпор Фрейслеру, который обрушивался на них. Говорили, что некоторые высокопоставленные партийные функционеры, возмущенные его методами, доложили о них фюреру. Однажды мне самому довелось увидеть вблизи эту зловещую личность.

Я ушел довольно рано, чтобы избежать рокового часа прилета английских бомбардировщиков. Военный грузовик забрал меня в Шонеберге и через три часа высадил в Ютерборге, в шестидесяти километрах к юго-западу от Берлина. Там я сел на поезд в Протекторат[51] и вернулся в свое танковое училище. Облака вдали над Берлином все еще были красными.

Вновь я увидел Берлин два месяца спустя. Из-за приближающегося фронта училище было решено перевести в Крампниц, ближе к Берлину. Итак, я оказался в тех самых местах, где три года назад сам проходил обучение, чтобы получить офицерское звание. Ничего не изменилось: озеро, сосны, роскошная офицерская столовая – все было на своих местах. Здесь тоже прошли аресты офицеров. Один из самых знаменитых довоенных кавалеристов, Халли Момм, последний начальник кавалерийского училища, ранее занимавшего эти помещения, при известии о гибели Гитлера «саблировал» бутылку шампанского. Часовой офицерской столовой донес на него. Через три дня к нему на квартиру явились гестаповцы и забрали.

Теперь в училище было мало офицеров-инструкторов. Многих из нас отправили на фронт. Я тоже подал рапорт о переводе в действующую армию, но мне приказали довести до выпуска взятый курс (обучение должно было закончиться на Рождество). Мои курсанты тоже сильно изменились. Юношей теперь не было. На их место пришли люди постарше, занимавшие прежде важные места в экономике и на государственной службе. Адвокаты, журналисты, судьи: последний резерв режима.