Преступление совершенно в состоянии сильного аффекта, вызванного постепенным нарастанием раздражения против мужа, ревностью, бессонной ночью и ясно выраженным желанием мужа покинуть ее в тот момент, когда она особенно нуждалась в его поддержке и внимании. Несомненно, что на силе аффекта должна была отразиться ее беременность [Укше 1926: № 4-5, 105].
Нельзя исключать, что на крайность Д. толкнули тяжелые материальные обстоятельства, однако, согласно рассуждениям Укше, она совершила преступление под прямым влиянием своего эмоционального состояния, усугубленного физиологическим воздействием беременности. Укше заключает, что мужеубийство следует объяснять «не столько социальными причинами, сколько душевным волнением, вызванным изменой любимого человека» [Укше 1926: № 4-5, 106].
То, что при трактовке совершенных женщинами особо тяжких преступлений, связанных с домашней сферой, криминологи опирались на доводы физиологического и психологического характера, соответствует их пониманию женской природы и тесной связи женщины с семейным кругом. Куда более удивительно то, что упор на физиологию они делали даже в тех случаях, когда женщины совершали типично «мужские» преступления. Поскольку женщины якобы становились более похожи на мужчин в силу своего более активного участия в общественной жизни и «борьбе за существование», упор на женскую физиологию при объяснении не типичных для женщин преступлений — например, растрат — свидетельствует о том, что среди профессионалов по-прежнему преобладали традиционные взгляды. Согласно теориям криминологов, рост участия женщин в таких преступлениях, как растрата, следовало трактовать как постепенное расширение диапазона женской преступности. Общее число обвинений в растрате выросло с 29,2% от всех должностных преступлений в 1924 году до 49,1% в 1925‑м [Герцензон 1928: 79]. Криминологи выяснили, что в 1924 году женщины составляли 16,8% от всех растратчиков — незначительный рост в сравнении с 12,6% в 1922‑м [Гернет 1927б: 135]. В целом число должностных преступлений в 1926‑м почти утроилось в сравнении С 1922‑м, при этом число растрат увеличилось четырехкратно, так что к середине 1920‑х установление практических причин и сущности растраты превратилось в один из приоритетов криминологических исследований [Герцензон 1929: 26][187]
.В своих объяснениях поступков женщин-растратчиц криминологи сосредотачивались не на материальной нужде, уровне образования или новообретенной вовлеченности в общественную жизнь, но на женской физиологии, сексуальности и патологических импульсах. Вот красноречивый пример, о котором пишет психиатр А. Н. Терентьева: пятидесятилетнюю С. признали виновной в растрате средств, принадлежавших ее нанимателю — деньги она проиграла в казино. Как сообщает Терентьева, на момент ареста С. работала секретаршей в московском представительстве Чеченской республики, в обязанности ее, в частности, входило хранение наличности. Поскольку помещение не охранялось, С. часто брала деньги домой. В октябре 1925 года она получила зарплату в размере 200 рублей, а также взяла домой 1500 рублей из кассы. В тот день, сразу после работы, она отправилась в казино играть в карты. Свои 200 рублей она проиграла быстро, а потом, понемногу, и все деньги работодателя. Она вышла из казино и вернулась домой в состоянии паники: рвала на себе волосы, билась головой о стену. Однако через некоторое время все прочие чувства вытеснило одно желание — и дальше играть в карты и забыть обо всем остальном. Ее «неприятное чувство страха, ужаса как-то быстро переходило в половое возбуждение», и пока она ехала на трамвае, легкие толчки вызвали сильнейшую физиологическую реакцию, которая завершилась оргазмом. С. никому не сказала, что проиграла деньги, и после этого стала проводить в казино все вечера. Утратила стыд, честь и самоуважение, продала все свои вещи, бралась за любую работу, а все деньги проигрывала. Из-за своей пагубной страсти начала красть. Пока начальник был в отъезде, украла с работы еще 8500 рублей и спустила их в казино. В итоге она была арестована и приговорена к трехлетнему тюремному сроку.