Православие и русская литература в 6 частях. Часть 6, кн. 1 (V том)

Поэт растерян. Вот его состояние, о чём бы он ни писал, в чём бы ни уверял себя. Эту растерянность он передаёт своему лирическому герою. И героям своих драматических поэм, прежде всего Пугачёву («Пугачёв», 1921) и анархисту Номаху («Страна негодяев», 1922–1923). Оба эти персонажа — отражение душевных метаний поэта.

Финальный монолог Пугачёва — так сроден многим лирическим надрывам самого автора:

Где ж ты? Где ж ты, былая мощь?

Хочешь встать — и рукою не можешь двинуться!

Юность, юность! Как майская ночь,

Отзвенела ты черёмухой в степной провинции (2,192).

И т. д.

Лирические монологи Номаха — всё та же есенинская надрывность: их можно ставить в ряд с кабацкими стихами.

Слушай! я тоже когда-то верил

В чувства:

В любовь, геройство и радость,

Но теперь я постиг, по крайней мере

Я понял, что всё это

Сплошная гадость.

Долго валялся я в горячке адской.

Насмешкой судьбы до печёнок израненный.

Но… Знаешь ли…

Мудростью своей кабацкой

Всё выжигает спирт с бараниной…

Теперь, когда судорога

Душу скрючила

И лицо как потухший фонарь в тумане,

Я не строю себе никакого чучела.

Мне только осталось—

Озорничать и хулиганить… (2,243).

В «Стране негодяев» своеобразно высказалось есенинское понимание происходящего, хотя бы ближайшего смысла событий. Есенин оказался проницательней Маяковского, суетившегося в обличении «дряни». Не умом, а натурой ощутил Есенин тех, кто забирает власть, — и это не принесло ему радости. Персонаж с говорящей фамилией Чекистов (а на деле еврей Лейбман) откровенно говорит о своих намерениях:

Странный и смешной вы народ!

Жили весь век свой нищими

И строили храмы божие…

Да я б их давным-давно

Перестроил в места отхожие (2,197).

Тут не примитивное варварство, не коммунистическое богохульство просто. Отхожее место здесь — символ цивилизации, созидаемого рая на земле, комфортного во всех смыслах. Божий храм — врата в Царство Небесное. Комфортабельное отхожее место — врата в земной рай.

Что предпочесть? Вопрос — поэтическою метафорой — ставится именно так. Даже оставивший Бога, но не утративший вполне поэтического ощущения бытия человек не может не чувствовать вульгарности самого вопроса, реально поставленного временем. Это тоже мука.

Страшно: гибнет то, что было дорого сердцу, пусть даже в поэтических грёзах превознесённое.

И гибнет то, в конце концов, на чём строилась вся образная система поэзии Есенина, — вот что не мог он не ощутить. Трагедия его раскрылась в знаменитом символе из поэмы «Сорокоуст» (1920):

Видели ли вы,

Как бежит по степям,

В туманах озёрных кроясь,

Железной ноздрёй храпя,

На лапах чугунных поезд?

А за ним

По большой траве,

Как на празднике отчаянных гонок,

Тонкие ноги закидывая к голове,

Скачет красногривый жеребёнок?

Милый, милый, смешной дуралей,

Ну куда он, куда он гонится?

Неужель он не знает, что живых коней

Победила стальная конница? (2,93)

И т. д.

Паровоз здесь сродни дракону, апокалиптическому Зверю, пугающему своею железностью.

Эти строки основаны на реальном эпизоде, о чём Есенин писал в письме к Е.И.Лившиц (август 1920 г.). Его собственное разъяснение смысла этого эпизода знаменательно:

«Эпизод для кого-нибудь незначительный, а для меня он говорит очень много. Конь стальной победил коня живого. И этот маленький жеребёнок был для меня наглядным дорогим умирающим образом деревни и ликом Махно. Она и он в революции нашей страшно походят на этого жеребёнка, тягательством живой силы с железной» (5,88).

Упоминание Махно тоже не случайно: ведь в Номахе из «Страны негодяев» отчасти отражено, как известно, есенинское восприятие этого исторического персонажа (само созвучие имён Махно-Номах о том говорит). Но Номах — ещё и авторский лирический герой. В Номахе — Есенин и Махно соединены, ибо поэт ощущал своё родство с предводителем крестьянской вольницы. Махно для Есенина — Пугачёв нового времени. Вызванный к жизни стихией бытия и ею же обречённый на гибель. И поэтому тот жеребёнок, которого Есенин увидал из окна поезда под Пятигорском, есть символ трагедии поэта.

Да и вся поэма недаром же названа — «Сорокоуст». В ней — долгая непрекращающаяся заупокойная служба по гибнущей Руси:

Трубит, трубит погибельный рог!

………………………………………

Никуда нам не скрыться от гибели,

Никуда не уйти от врага.

Вот он, вот он с железным брюхом,

Тянет к глоткам равнин пятерню…

…………………………………….

Оттого-то в сентябрьскую склень

На сухой и холодный суглинок,

Головой размозжась о плетень,

Облилась кровью ягод рябина.

Оттого-то вросла тужиль

В переборы тальянки звонкой.

И соломой пропахший мужик

Захлебнулся лихой самогонкой (2,91–94).

В год революционной смуты он радовался приходу «дорогого гостя», предвкушая встречу с ним, готовился «воспеть» его («Разбуди меня завтра рано…», 1917) — а теперь проклинает, прозревши:

Чёрт бы взял тебя, скверный гость!

Наша песня с тобой не сживётся.

Жаль, что в детстве тебя не пришлось

Утопить, как ведро в колодце (2,93).

А ясно: кто тот гость. Скоро он явится к самому поэту — предвестьем смерти, «чёрным человеком» (этот образ «гостя» впервые отметил у Есенина А.Гулин).