Православие и русская литература в 6 частях. Часть 6, кн. 1 (V том)

Образ и только образ. Образ — ступенями от аналогий, параллелизмов — сравнения, противоположения, эпитеты, сжатые и раскрытые, приложения политематического, многоэтажного построения — вот орудие производства мастера искусства» (4,253).

Но в основе искусства вообще — художественная образность. В этом смысле всё искусство — исключительно имажинизм.

Среди всех расплывчатых рассуждений — весьма парадоксальное для поэтов:

«Мы с категорической радостью заранее принимаем все упрёки в том, что наше искусство головное, надуманное, с потом работы. О, большего комплимента вы не могли нам придумать, чудаки. Да. Мы гордимся тем, что наша голова не подчинена капризному мальчишке — сердцу» (4,254).

Ну, тут они зарапортовались. Или Есенин невольно выдал себя: признался в рациональной головной сделанности многих своих образов?

В Автобиографии 1924 года Есенин писал более осмысленно: «Искусство для меня не затейливость узоров, а самое необходимое слово того языка, которым я хочу себя выразить» (5,18). Но и это лишь общее рассуждение. В конце концов, имажинизм благополучно завершил своё существование — ещё при жизни Есенина. В октябре 1925 года он сам признал: «Имажинизм был формальной школой, которую мы хотели утвердить. Но эта школа не имела под собой почвы и умерла сама собой, оставив правду за органическим образом» (5,22).

Отчасти всё это было вызвано тягою к самоутверждению, потребностью заявить о себе погромче, превзойдя в том футуризм, о «смерти» которого Есенин со товарищи поспешили возгласить в своём первом манифесте 1919 года. Борьбу с футуризмом они вели не на живот, а на смерть, и в подоплёке этой схватки укрывалась несомненная вражда Есенина к Маяковскому — питаемая, быть может, ревнивым ощущением меньшей собственной художественной одарённости по сравнению с горланом-футуристом.

Рассуждения об органичной народностипоэзии Есенина не вполне справедливы. Он сознательно перенимал фольклорные образы, работая порою на грани плагиата. В.Шершеневич утверждал, что Есенин скрытно изучал книгу Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу».

«Позже, перечитывая внимательно “Воззрения”,— писал в своих воспоминаниях Шершеневич, — я увидел целый ряд образов есенинских стихов. В разговоре указал на это. Сергей категорически отрицал, что он когда-либо видел Афанасьева. Потом в одной из речей он цитировал эту книгу»³⁶.

Всё это лишь подтверждает мысль о сделанности хотя бы части образной системы в поэзии Есенина.

Но все те насилия, какие он совершал над своим талантом, не могли не привести к жестоким последствиям: к явному снижению качества стиха.

Обнаруживается даже явная глухота к языку:

Вы помните,

Вы всё, конечно, помните,

Как я стоял,

Приблизившись к стене… (3,57).

Вот и опять у лежанки я греюсь,

Сбросил ботинки, пиджак свой раздел (3,190).

Ты меня не любишь, не жалеешь,

Разве я немного не красив? (3,221).

Появляется откровенная пошлость:

Дорогая, сядем рядом,

Поглядим в глаза друг другу.

Я хочу под кротким взглядом

Слушать чувственную вьюгу (2,137).

Банальностей у позднего Есенина не счесть. О погрешностях против ритма и рифмы умолчим.

Обладающий чутким слухом ко всякой языковой и поэтической фальши, Бунин писал, не без раздражения, о есенинской вульгарности. И был прав в том, что массовая любовь читателя к Есенину ещё не является доказательством его поэтической ценности: толпа часто предпочитает вульгарноеподлинной поэзии. На то она и толпа. Сломленный мощным эмоциональным напором есенинского стиха, погружённый в «половодье чувств», читатель порою оказывается не способным сознать и признать: перед ним слабая поэзия. Эмоциональность подменяет собою красоту.

Никогда я не был на Босфоре,

Ты меня не спрашивай о нём.

Я в твоих глазах увидел море,

Полыхающее голубым огнём (3,101).

— это просто плохие стихи (как и большинство квази-персидских «мотивов»). Только загипнотизированность именем Есенина заставляет восхищаться подобной поэзией.

Всё усугубляется тем, что рядом с потоком посредственных стихов у Есенина есть и поэзия высшей пробы — и это постоянно направляет читательское восприятие на единый уровень оценки.

Есенин варварски разрушал свой талант, оглушал себя дурманом. В этом нужно видеть трагедию, а не умиляться, созерцая выверты поэтических надрывов. Эстетически восхищаться кабацкою поэзией Есенина — значит радоваться каждому новому шагу человека к гибели. И разве видя, как кто-то падает с высоты и вот-вот разобьётся, станет нормальный человек любоваться и восхищаться красотою и пластичностью поз, которые может принимать во время падения тело гибнущего? Почему такое допускается по отношению к поэту?