Православие и русская литература в 6 частях. Часть 6, кн. 1 (V том)

Поэт порою уверяет сам себя, что ни о чём не жалеет, слагает о том знаменитые строки «Отговорила роща золотая…» (1924):

Стою один среди равнины голой,

А журавлей относит ветер в даль,

Я полон дум о юности весёлой,

Но ничего в прошедшем мне не жаль (3,26)…

И т. д.

Он согласен как будто не только примириться, но и соединиться с новою жизнью:

Хочу я быть певцом

И гражданином,

Чтоб каждому,

Как гордость и пример,

Быть настоящим,

А не сводным сыном—

В великих штатах СССР (3,44–46).

Ещё совсем недавно он с недоумённей иронией воспринимал тягу к новому «писанию»:

И вот сестра разводит,

Раскрыв, как Библию, пузатый «Капитал»,

О Марксе,

Энгельсе…

Ни при какой погоде

Я этих книг, конечно, не читал (3,16).

Но вскоре готов и к неведомому приобщиться:

И, самого себя

По шее гладя,

Я говорю:

«Настал наш срок,

Давай, Сергей,

За Маркса тихо сядем,

Чтоб разгадать

Премудрость скучных строк» (3,47).

Правда, позднее признался, что мало в таком чтении понял. Но дело не в чтении Маркса. Ему себя хочется принудить к тому, что чуждо душе.

Вот он натужно уверяет себя и всех:

Равнодушен я стал к лачугам,

И очажный огонь мне не мил,

Даже яблонь весеннюю вьюгу

Я за бедность полей разлюбил.

Мне теперь по душе иное…

И в чахоточном свете луны

Через каменное и стальное

Вижу мощь я родной стороны (3,156).

Стальное — по душе? Железные кони стали милее? Нет, язык выдаёт поэта:

И, внимая моторному лаю

В сонме вьюг, в сонме бурь и гроз,

Ни за что я теперь не желаю

Слушать песню тележных колёс (3,157).

У мотора — лай. У тележных колёс — песня.

На горло собственной поэзии хочет он наступить. И приходится признать:

И теперь, когда вот новым светом

И моей коснулась жизнь судьбы,

Всё равно остался я поэтом

Золотой бревёнчатой избы (3,167).

А избе-то скоро конец? Её сметёт железныйгород, как живого коня победила стальная лающая и хрипящая машина.

Однако этот город, комфортная цивилизация — не могут не прельщать. Есенин был покорён своим путешествием в Америку, в «железный Миргород», как он образно обозначил её для себя (и этим именем назвал путевой очерк о посещении Америки, 1923). Цивилизация представилась ему воплощённым раем — сразу: уже после осмотра громадного парохода, показавшегося ему «побольше нашего Большого театра» (4,158), в сознании поэта нечто сместилось:

«Я шёл через громадные залы специальных библиотек, шёл через комнаты для отдыха, где играют в карты, прошёл через танцевальный зал, и минут через пять, через огромнейший коридор, спутник подвёл меня к нашей кабине. Я осмотрел коридор, где разложили наш большой багаж, приблизительно 120 чемоданов, осмотрел столовую, свою комнату, две ванные комнаты и, сев на софу, громко расхохотался. Мне страшно показался смешным и нелепым тот мир, в котором я жил раньше.

Вспомнил про «дым отечества», про нашу деревню, где чуть ли не у каждого мужика в избе спит телок на соломе или свинья с поросятами, вспомнил после германских и бельгийских шоссе наши непролазные дороги и стал ругать всех цепляющихся за «Русь», как за грязь и вшивость. С этого момента я разлюбил нищую Россию» (4,159).

Есенин передёргивает, как и все, противопоставляющие «вшивую Русь» западной цивилизации. Дело не во вшивости и не в плохих дорогах — никто за это не «цепляется». Нужно строить дороги и хлев для телка. Противостояние в ином — и не кто иной, как сам Есенин это понял:

«На наших улицах слишком темно, чтобы понять, что такое электрический свет Бродвея. Мы привыкли жить под светом луны, жечь свечи перед иконами, но отнюдь не перед человеком.

Америка внутри себя не верит в бога. Там некогда заниматься этой чепухой. Там свет для человека» (4,163).

Вот суть. Согласимся с Есениным в определении главного различия между Америкой и Русью (а не с оценкою его, разумеется): апостасия человекобожия сменила религию Богочеловечества.

Есенин понимает: этот «свет для человека» куплен ценою гибели коренного народа: «Гайавату заразили сифилисом, опоили и загнали догнивать частью на болота Флориды, частью в снега Канады» (4,164). Но поэт готов принять и эту жестокость: «…никому не будет жаль, что дикий Гайавата уже не охотится за оленем. И не жаль, что рука строителей этой культуры была иногда жестокой» (4,164).

Цель оправдывает средства?

Для Есенина этот вопрос не праздный: ибо должно ответить и на вопрос о русском мужике, «русском Гайавате», как назвал его автор «Железного Миргорода»: стоит ли платить за комфортную жизнь в России ту же цену? Вопрос не отвлечённый, его уже настойчиво ставила жизнь. Большевицкая власть уже отвечала на тот вопрос собственными жестокостями. А Есенин, внутренне прилепившись к цивилизации, возгласил: «я ещё больше влюбился в коммунистическое строительство». В его понимании, и понимании верном, это строительство есть создание того же комфорта. Поэтому он с презрением отвергает веру в Бога:

«Когда всё это видишь или слышишь, то невольно поражаешься возможностям человека, и стыдно делается, что у нас в России верят до сих пор в деда с бородой и уповают на его милость.

Бедный русский Гайавата!» (4,166).