Православие и русская литература в 6 частях. Часть 6, кн. 2 (VI том)

Хочешь — верь, а хочешь — навсегда

Эту книгу жгучую отбрось,

Ибо в мир из пламени и льда,

Наклонясь, уводит её ось (1,275).

Иного взаимодействия с любою религией и быть не может: будь она истинна или ложна — она требует веры.

Верою жил и сам Андреев. Вот где трагедия. Русский человек слишком серьёзен в том, чему отдаёт жизнь. Для автора «Розы мира»— его вера была путеводною звездою к счастью человечества.

В рассуждениях об Андрееве часто используется слово миф— и он сам как будто провоцирует на то; но вряд ли это правомерно, какое бы содержание в данное понятие ни вкладывалось (по Лосеву, Юнгу или кому бы то ни было): здесь явление иного качественного наполнения. Здесь не миф, а бесовское наваждение. Мистическая ложь, закамуфлированная под достоверность. По свидетельству самого автора — его построения создавались под воздействием некоторых видений, полученных им в основном в годы пребывания в тюрьме. Почему-то априорно подразумевается, что эти видения имеют светлое духовное происхождение. Однако в воспоминаниях вдовы поэта А.А.Андреевой встречается трезвое признание:

«Очень тёмные и опасные круги прошёл он в юности. Нет, не был он ни пьяницей, ни развратником, ничто “тёмное” в обычном смысле этого слова не присутствовало в его жизни. В этой жизни всё наиболее существенное всегда лежало в плоскости иррационального. Главная тяжесть страшных дорог, пройденных им в юности, также была в плоскости нереальной. Если бы не было этих тёмных дорог, не написал бы он многого, написанного им, — писатель пишет то, что знает своей душой; выдумывать ничего нельзя — не будет искусства в выдумке» (1,9-10).

То есть: в юности он уже был подготовлен к восприятию тёмныхвоздействий. И позднее жестокостью обстоятельств его восприимчивая душа была подвергнута такому мощному мистическому насилию, что он уже не мог ничему противиться. Почему бы не задуматься над этим для начала как над вероятным предположением? Ведь известно, что бесы избирают для себя в служители людей, к тому расположенных по душевно-психическим свойствам, мистически восприимчивых и поэтому доступных состоянию прелести.

Андреев был убеждён, что он лишь исполняет «долг, завещанный от Бога». Вдова поэта утверждает:

«Я была с ним до последнего мгновения его жизни и свидетельствую: он писал то, что слышал духовным слухом, и боялся только не успеть или плохо расслышать» (3,646).

То, что он получал некие наставления из сферы духовной, — несомненно. Не стоит лишь забывать, что духи обитают и во мраке.

Правда, внешне его видения как будто «светлы»:

«Необычные черты личности определили и особенности его творчества.

Ощутимое, реальное — употребляя его термин — переживание иной реальности. Таким в 15 лет было для него видение Небесного Кремля над Кремлём земным.

Ошеломляющее по своей силе и многократно испытанное переживание близости Святого Серафима в храме во время чтения Акафиста Преподобному.

Предощущение образа чудовища, связанного с сутью государства, позже понятого им и описанного.

Ощущение, почти видение демониц, властвующих над Великими городами.

Мощное, полное счастья прикосновение к тем, кого он позже называл Стихиалями: прекрасным сущностям, духам земных стихий» (1,10).

Это свидетельство вдовы должно как будто убедить в благодатности мистических переживаний Андреева. Однако не забудем: бес может и любит прикидываться носителем света.

Поэтому, рассуждая трезво-логически, мы должны исходить из двух равновозможных предположений: 1) видения Андреева богодухновенны, несут на себе благодать Святого Духа, 2) эти видения есть следствие бесовского соблазна. Какое из двух истинно?

Образная система Андреева не всегда может помочь в отыскании ответа. Порою он предстаёт как будто подлинным верующим христианином. Кто из православных не примет такого свидетельства о живом богоощущении поэта:

Проносятся звёзды в мерцаньи и пеньи,

Поля запевают и рощи цветут,

И в этом, объемлющем землю круженьи

Я слышу: Ты рядом, Ты близко — вот тут (1,379).

Одно лишь: это можно принять, если быть уверенным, что слова поэта обращены к Богу Творцу-Вседержителю, Богу-Троице. Но разве нельзя предположить: здесь обращение к некоему пантеистическому началу, а вовсе не к христианскому Богу. И вновь вопрос: что здесь — христианская вера или пантеизм? Или нечто вовсе неведомое… К сомнениям подвигает сама религиозно-эстетическая система Андреева, в которой много прямо уводящего за пределы христианства.

В материалах к поэме «Дуггур», в раннем (1923 года) отрывке, поэт признавался:

Мы — лучи Люцифера, восставшего в звёздном чертоге,

Сострадая мирам, ненавидя, любя и кляня;

Мы — повстанцы вселенной, мы — боги

Легендарного дня.

…………………………………..

Вспомни собственный дух в его царственном, дивном уборе!

Цепь раба растопи в беспощадном холодном огне!—

Так впервые шептал Богоборец

Ранней юностью мне (3,449).

Признание более чем недвусмысленное. И сознаваемое настолько жестоко по отношению к себе, что извергает недоумённый вопль:

Из камня улиц я исторг

Псалом Блуднице, и восторг

Был в этом гимне.

Дерзну ль теперь взывать к Христу: