Православие и русская литература в 6 частях. Часть 6, кн. 2 (VI том)

Вопьются в милые уста.

Бессвязный бред души разбуженной

И полюбившей в первый раз—

Моих стихов сквозное кружево

Я тайно берегу для Вас.

1925

Горько видеть под этими строками обозначенную дату, ту же, что и год смерти поэта. Он явно набирал творческую силу.

Была ли то подлинная любовь? Или просто вымысел, поэтическая грёза — поэту так легко воплотить желаемое в образ, столь ощутимый для мечтательной души. А далее он создаёт (можно предположить) три варианта развития этого образа. Первый, приманчивый, соединяется в его душе с идеалом духовной кротости, с достигаемым хотя бы в мечтах, а когда-то таким реальным бытием.

Но ты о детской, ясной вере

Устами чистыми молись.

И за церковную ограду

Я приведу тебя в посту,

Где встретит нас людского стада

Благой и Ласковый Пастух.

А дряхлый попик улыбнётся,

Прощая детские грехи,

Когда волос твоих коснётся

Тяжёлая епитрахиль.

Второй — уход возлюбленной в Божии селения.

Молчаливая, тихая, строгая,

На закате предпраздничных дней

Проходила ты в церковь убогую

Мимо жёлтых вечерних полей.

Ты молилась смиренно и сладостно,

Замирающий слушая звон.

Был Христос в твоей жизни безрадостной,

Что лампада у тёмных икон.

И великою милостью Божьею,

Как и всякий, кто беден и сир,

У Святого Христова подножия

Обрела ты надежду и мир.

Третий — лукавая измена, охлаждение, разрушение идиллии.

Я прихожу сюда, как прежде,

Быть может, только по пути,

Быть может, в горестной надежде

Неуловимое найти.

………………………….

Но сердце в час спокойной встречи

Забьётся чаще только раз,

А после вкрадчивые речи,

Знакомый блеск лукавых глаз.

И мой пробор всё также ровен,

В душе всё те же лёд и мгла,

Всё тот же гипсовый Бетховен

Глядит из тёмного угла.

Примечательно: там, где ушла любовь, нет мысли о молитве, там атрибутом обыденной обстановки становится гипсовый бюст. Вот ясно выраженное религиозное мирочувствие человека.

Что в этих стихах реально, что соответствовало действительности? Быть может, мы никогда не узнаем о том… Нам остаётся память о красоте этой православной души, запечатлённая в поэтических строках.

Николай Николаевич Туроверов

И ещё одно имя поэтическое возвращается на родную землю с чужбины как из небытия — Николай Николаевич Туроверов (1899–1972). Поэт казацкого корня, прошедший в составе казачества Белое движение, он прославил казачество во многих стихах своих, но было бы неверным сводить поэзию Туроверова к единой теме. Важнее: он вложил в творчество энергию любви к жизни, к родине — энергию, питаемую глубокой верой в промыслительную Божию помощь и защиту от всех бед земных.

Это не значит, конечно, что он не знал душевного смятения, тоски по оставленному, сознавания своего безнадёжного положения изгнанника. Даже мысленное возвращение в родной дом становится для него чрезмерно грустным — он передал свою печаль в гениальных по образной силе строках:

Я знаю, не будет иначе,

Всему свой черёд и пора.

Не вскрикнет никто, не заплачет,

Когда постучусь у двора.

Чужая на выгоне хата,

Бурьян на упавшем плетне,

Да отблеск степного заката,

Застывший в убогом окне.

И скажет негромко и сухо,

Что здесь мне нельзя ночевать,

В лохмотьях босая старуха,

Меня не узнавшая мать (57)*.

*Здесь и далее ссылки на стихотворения Туроверова даются непосредственно в тексте по изданию: Туроверов Николай. Двадцатый год — прощай Россия! М., 1999; с указанием страницы в круглых скобках.

Он был не одинок в своей тоске — о всё более удаляющемся времени, когда связь с родиной сознавалась не в ослабевающей памяти, а в печали о живом чувстве бытия на родной земле. И он был слишком одинок в своей тоске, ибо слабеющее чувство родины не скрепляло рвущихся связей с теми, с кем соединяла она когда-то любовью к себе.

Одних уж нет, а те далече—

Недолог человечий срок.

О Боже, как я одинок,

Какие выспренные речи,

Как мёртво падают слова,

Как верим трудно мы и плохо,

— Что ж, может быть, ты и права,

Для нас жестокая эпоха.

И для каких грядущих дней

Храню бессмертники сухие?

Всё меньше помним о России,

Всё реже думаем о ней;

В плену бесплодного труда

Иными стали эти люди,

А дни идут, идут года,

Разлюбим скоро и забудем

Всё то, что связано с Тобой,

Всё то, что раньше было с нами.

О, бедная людская память!

Какой архангельской трубой

Нас воскресить теперь из праха?

И мы живём, всё что-то ждём

И песни старые поём

Во имя русского размаха,

Во славу легендарных лет,

Давным-давно которых нет (59).

Он знает: чужая земля — это теперь навсегда. Мать, родина, осталась там, далеко. Здесь мачеха. Надо свыкаться и с нею.

Жизнь не начинается сначала,

Так не надо зря чего-то ждать;

Ты меня с улыбкой не встречала

И в слезах не будешь провожать.

У тебя свои, родные, дети,

У тебя я тоже не один,

Приютившийся на годы эти,

Чей-то чужеродный сын.

Кончилась давно моя дорога,

Кончилась во сне и наяву,—

Долго жил у твоего порога,

И ещё, наверно, поживу.

Лучшие тебе отдал я годы,

Всё тебе доверил, не тая,—

Франция, страна моей свободы—

Мачеха весёлая моя (84).