Православие и русская литература в 6 частях. Часть 6, кн. 2 (VI том)

Вот это чувство — чувство красоты мира как отражения совершенства творения — было исконно присуще русской культуре и ещё в средние века отличало её от западной. Русская всеотзывчивость, которую Достоевский так проницательно ощутил в Пушкине, жила и в душе Туроверова, по-своему осуществляя себя в нём.

Мне приснились туареги

На верблюдах и в чадрах,

Уходящие в набеги

В дымно-розовых песках.

И опять восторгом жгучим

Преисполнилась душа.

Где мой дом? И где мне лучше?

Жизнь повсюду хороша!

И, качаясь на верблюде,

Пел я в жаркой полумгле

О великом Божьем чуде—

О любви ко всей земле (126).

Вот это-то и помогает подлинно приять в душу всё, ниспосылаемое человеку, — любовь к Божьему миру даже в неизбежности ухода из него.

Глядеть, глядеть! И глаз не отрывать,

И знать, что никогда не наглядеться

На Божий мир. Какая благодать,

Какая радость для стареющего сердца.

И здесь, в чужом, и там, в родном краю,

В деревне под Парижем и в станице,

Где жёг огнём я молодость свою,

Чтоб никогда потом не измениться,

Всё тот же воздух, солнце… О простом,

О самом главном: о свиданьи с милой

Поёт мне ветер над её крестом,

Моей уже намеченной могилой (188).

Потрясающие строки, ибо слагаются они и впрямь над будущею могилою своею.

Но он нашёл верную опору: упование на Промысл:

«В скитаньях весел будь и волен,

Терпи и жди грядущих встреч,—

Тот не со Мной, кто духом болен,

Тому не встать, кто хочет лечь.

Простор морей, деревья пущи

И зреющий на ниве злак

Откроют бодрым и идущим

Благословляющий Мой знак.

В лицо пусть веет ветер встречный,—

Иди — и помни: Я велел»,—

Так говорил Господь, и Млечный

На тёмном небе путь блестел (86).

Как созвучно это более поздним ахматовским строкам: «В каждом древе распятый Господь, //В каждом колосе тело Христово, //И молитвы пречистое слово //Исцеляет болящую плоть». Как Тютчев, как Ахматова, как Шмелёв, Туроверов узревает в природе указующие знаки Божьей премудрости. Нужно вновь вспомнить слова святого Максима Исповедника: «Весь мысленный мир таинственно и в символических образах представляется изображённым в мире чувственном для тех, кои имеют очи видеть»⁸. Поэтому: Млечный путь для поэта есть символ пути небесного, пути Господня — он ощущает своё призвание идти именно этим путём, одолевая на нём все тяготы и сомнения.

Так кто же я? Счастливый странник,

Хранимый Господом певец,

Иль чернью проклятый изгнанник,

Свой край покинувший беглец?

И почему мне нет иного

Пути средь множества путей,

И нет на свете лучше слова,

Чем имя родины моей?

Так что же мне? Почёт иль плаха,

Когда в толпу швырнёт с размаха

Вот эту голову палач.

Ах, всё равно! Над новой кровью

Кружиться станет вороньё;

Но с прежней верой и любовью

Приду я в Царствие Твоё (103–104).

Сам дар свой поэтический, своё призвание — Туроверов нёс как долг следования Божьей воле. Испытания же ниспосланные — как проверку решимости следовать ей.

Мне Сам Господь налил чернила

И приказал стихи писать.

Я славил всё, что сердцу мило,

Я не боялся умирать,

Любить и верить не боялся,

И всё настойчивей влюблялся

В своё земное бытиё,

О счастье верное моё!

Но просветлённая любовь

К земле досталась мне не даром—

Господь разрушил отчий кров,

Испепелил мой край пожаром,

Увёл на смерть отца и мать,

Не указав мне их могилы,

Заставил всё перестрадать,

И вот, мои проверя силы,

Сказал: “Иди сквозь гарь и дым;

Сквозь кровь, сквозь муки и страданья,

Навек бездомный пилигрим

В свои далёкие скитанья,

Иди, Мой верный раб, и пой

О Божьей власти над тобой” (113–114).

Поэзия становится для Туроверова средством общения с Творцом.

Не наяву, а в том счастливом сне,

Когда я вдруг заговорю стихами,

И Сам Господь в стихах ответит мне;

Но будет тайным разговор меж нами (135).

И одновременно он признаёт со смирением, как мало достоинства в его труде на весах Божьего суда.

Сколько веса в этой бедной лире,

Певшей о земном и для земных?

Ангел молча подбирает гири,

Выбирая самый лучший стих…

О, как все они теперь убоги,

Эта плоть и эта кровь моя,—

В судный час пред Богом, на пороге

Нового простого бытия (158).

Среди русских поэтов Туроверов выделяется особою темою своею: он сознаёт себя певцом казачества. Казаки для него — испокон века выделенный Божий народ. Народ, которому покровительствует Сам Спаситель, народ, за который перед Престолом Вседержителя заступаются святые, говоря о тяжком пути казачества, о защите им Божией правды, о следовании Божьей воле. Можно было бы много назвать и привести здесь стихов, этой теме посвящённых, но ограничимся лишь молитвою, возносимою поэтом к Богу за своих собратий.

Отныне, навеки и присно!

Господь, оглянись на слугу:

Для Тебя ведь казачьи письма,

Как святыню я берегу.

Они писаны потом и кровью,

Непривычной к писанью рукой,

С твёрдой верой в Тебя, и с любовью

К человеческой правде мирской.

И во сне, как в священном обряде,

На коленях, во прахе, скорбя,

Я стою пред Тобой на докладе—

За бездомных прошу я Тебя:

В чужедальних краях, без причала,

Казакам и не снится покой—

Приласкай на земле их сначала,

А потом у Себя успокой (188–189).

Мысль о казачестве и память о родине для Туроверова неразрывны — это несомненно.