Православие и русская литература в 6 частях. Часть 6, кн. 2 (VI том)

«Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Ин. 12, 24).

Держа это в памяти, мы уже не столь мрачно оценим его известные строки «Себе» (1923), могущие показаться едва ли не самыми безнадежными во всей русской литературе (приводим по ранней редакции):

Не жди, не призывай, не верь.

Что будет — есть уже теперь.

Глаза усталые смежи,

О счастии не ворожи.

Но знай: прийдёт твоя пора,—

И шею брей для топора (380).

И всё же: безнадежность — не отпровергается ли памятованием евангельской истины? Поэт прорывается к пониманию того, что нечто важнейшее в бытии может быть недоступно человеку по его слепоте к сущему. Вот символическое осмысление этого — стихотворение «Слепой» (1923):

Палкой щупая дорогу

Бродит наугад слепой,

Осторожно ставит ногу

И бормочет сам с собой.

А на бельмах у слепого

Целый мир отображён:

Дом, лужок, забор, корова,

Клочья неба голубого—

Всё, чего не видит он (143).

Вот что становится стремлением поэта: узнать существующее, но скрытое от слепоты человека. Боль души усиливается от сознания смерти, но зачем тогда эта тяга к жизни?

Под ногами скользь и хрусть.

Ветер дунул, снег пошёл.

Боже мой, какая грусть!

Господи, какая боль!

Тяжек Твой подлунный мир,

Да и Ты немилосерд.

И к чему такая ширь,

Если есть на свете смерть?

И никто не объяснит,

Отчего на склоне лет

Хочется ещё бродить,

Верить, коченеть и петь (127).

1922

Объяснение он отыскал сам: сознал предощущение инобытия в скорби земной безнадежности.

Ни жить, ни петь почти не стоит:

В непрочной грубости живём.

Портной тачает, плотник строит:

Швы расползутся, рухнет дом.

И лишь порой сквозь это тленье

Вдруг умилённо слышу я

В нём заключённое биенье

Совсем иного бытия.

Так, провождая жизни скуку,

Любовно женщина кладёт

Свою взволнованную руку

На грузно пухнущий живот (134).

1922

Только религиозное осмысление жизни освещает её особым светом, позволяя предчувствовать недоступное духовно незрячему. Ходасевич поднимается именно до такого осмысления, укрывая его в своей образной системе так, что не всякому оно открывается в стихах.

Он узнал: забвением важнейшего в жизни наказывается тот, кто принёс в мир смерть. В небольшом стихотворном цикле «У моря» (1922–1923) поэт раскрывает страшную (особенно страшную обыденностью своих проявлений) участь Каина, неприкаянно одинокого среди людей.

Опрокинул столик железный,

Опрокинул пиво своё.

Бесполезное — бесполезно;

Продолжается бытиё.

Он пристал к бездомной собаке

И за ней слонялся весь день,

А под вечер в приморском мраке

Затерялся и пёс, как тень (147).

Это о собственной борьбе с наваждением тоски поведал поэт. Каким бы ни было предчувствие иного бытия, он порою не может преодолеть тяги к смерти как к освобождению от бытия бесполезно продолжающегося. И начинает безумно завидовать тому, кто отважился убежать от этой бесполезности:

Было на улице полутемно.

Стукнуло где-то под крышей окно.

Свет промелькнул, занавеска взвилась,

Быстрая тень со стены сорвалась—

Счастлив, кто падает вниз головой:

Мир для него хоть на миг — а иной (150).

1922

Только поэту может явиться сожаление в подобном облике: как зависть к иному видению мира.

Вот что томит: обыденность уныло тянущегося существования. И люди в нём представляются гадкими («Дачное», 1923):

Уродики, уродица, уроды

Весь день озёрные мутили воды.

Теперь над озером ненастье, мрак,

В траве — лягушачий зелёный квак.

Огни на дачах гаснут понемногу,

Клубки червей полезли на дорогу…

На мокрый мир нисходит угомон…

Лишь кое-где, топча сырой газон,

Блудливые невесты с женихами

Слипаются, накрытые зонтами,

А к ним под юбки лазит с фонарём

Полуслепой, широкоротый гном (151–152).

Видение мира, надо признать, удручающее.

Поэтому как подлинного счастья желает он смерти, какой угодно, бледной невесёлой девушке, жизнь которой предощущается такою обыденно пошлою.

Уж лучше бы — я еле смею

Подумать про себя о том—

Попасться бы тебе злодею

В пустынной роще, вечерком.

Уж лучше в несколько мгновений

И стыд узнать, и смерть принять,

И двух истлений, двух растлений

Не разделять, не разлучать.

Лежать бы в платьице измятом

Одной, в березняке густом,

И нож под левым, лиловатым,

Ещё девическим соском (150).

1923

Подлинно поэтическая дерзость мышления…

Ходасевич готов и сам предпочесть хотя бы забытие, сон — среди этого непостижимого существования. Что там можно вызнать в ином бытии, когда и доступное как будто — недоступно на деле.

Должно быть, жизнь и хороша,

Да что поймёшь ты в ней, спеша

Между купелию и моргом,

Когда мытарится душа

То отвращеньем, то восторгом?

………………………….

Пора не быть, а пребывать,

Пора не бодрствовать, а спать,

Как спит зародыш крутолобый,

И мягкой вечностью опять

Обволокнуться, как утробой (161).

1925