Православие и русская литература в 6 частях. Часть 6, кн. 2 (VI том)

«Есть воспоминания, как сны. Есть сны — как воспоминания. И когда думаешь о бывшем “так недавно и так бесконечно давно”, иногда не знаешь — где воспоминания, где сны» (3,118).

Ему и в окружающих было это близко и приметно. Вот, например, признания поэта Рюрика Ивнева, другим, быть может, и не замеченное бы, но для Иванова ставшее важнейшим выражением душевно потаённого:

«В обыденной жизни я изнемогаю от сознания собственной нереальности. А здесь, в этой обстановке, призрачной, нелепой, я не чувствую этого… Я призрак, и кругом призраки… И мне хорошо…» (3,127).

Это вспомнилось о тех самых поэтических бдениях, о которых писала Ахматова: «Все мы бражники здесь, блудницы, //Как невесело вместе нам!»

«Все мы призраки…»— вторит ей Ивнев.

А Иванов трезво и ясно отпечатлевает эту призрачность в своей памяти.

Вообще он был трезво умён — это видно по его прозе. Проза, впрочем, уступает стихам по уровню талантливости. Его рассказы занятны, но в них нет того свободного дыхания, что так ощутимо у подлинных мастеров. И одна и та же постоянная для Иванова мысль: всё не вполне реально, и трудно отличить подлинность от сна, от миража.

Лучшее в его прозе — мемуарные очерки. Редко кто умел так зримо выразить своё время, как он. Конец «серебряного века», первые послереволюционные годы — их понимание невозможно в полноте без обращения к свидетельствам Иванова.

Когда же он попытался осмыслить то же время в образной эстетической системе — ничего не вышло: роман «Третий Рим» (1929–1931) оказался незавершённым.

«Третий Рим» у Иванова — Петербург: парадоксальный выверт мысли. Петербург же — олицетворение, символ всей России. Нелепый, пугающий, полный призрачного обмана. Каждый из персонажей в действительности является вовсе не тем, кем кажется и кем себя воображает. Чувствуется глухой отголосок «Петербурга» Белого, впрочем, почти не слышный.

Во всём тоска. Почему, почему, почему Россия погибла? Да потому, что стала вот именно такою, вот этим «Третьим Римом», слишком уродливым и бессмысленным. Как же ей не погибнуть после того?

Так он видит жизнь — и не хочет её видеть.

Месяц стал над белым костёлом,

Старый сад шепнул мне: «Усни»…

Звёзды вечера перед Божьим престолом

Засветили тихие огни.

И плывут кружевные туманы,

Белым флёром всё заволокли.

Я иду сквозь нежный сумрак, пьяный

Тонким дыханием земли.

Мной владеет странная истома,

Жаля душу, как прожитые дни.

Шелест сада грустно-знакомый

Неотступно шепчет: «Усни»… (1,75)

Отбирая в 1922 году лучшие из ранних своих стихотворений, Иванов включил в их число и это. Здесь своего рода поэтическая программа, жизненное credo. Как и в строках:

Каждый вечер сна, как чуда,

Буду ждать я у окна.

Каждый день тебя я буду

Звать, ночная тишина.

………………………

Тосковать о лунном небе

Вновь я буду у окна,

Проклиная горький жребий

Неоконченного сна (1,82).

Это состояние именуется унынием.

Тяга к грёзам не одолевает уныния — лишь усиливает его. Поэт ещё не хочет сознать того. Ему кажется: отказ от мечты мертвит жизнь. Он с грустью смотрит на безвестного инока, участь которого представляется ему такой беспросветной.

Он — инок. Он — Божий. И буквы устава

Все мысли, все чувства, все сказки связали.

В душе его травы, осенние травы,

Печальные лики увядших азалий.

Он изредка грезит о днях, что уплыли.

Но грезит устало, уже не жалея,

Не видя сквозь золото ангельских крылий,

Как в танце любви замерла Саломея.

И стынет луна в бледно-синей эмали,

Немеют души умирающей струны…

А буквы устава все чувства связали,—

И блекнет он, Божий, и вянет он, юный (1,77).

С тем он вошёл в литературу, это — его первая публикация в 1910 году. Конечно, сама мысль не вполне оригинальна, если взирать на неё с высот многовекового опыта: о том же кто только не писал… Но изнутри субъективного опыта самого поэта такая мысль может оказаться и откровением своего рода.

Редкий поэт не подвержен банальностям в начальный период творчества: он открывает для себя мир, всё ему кажется новым. А на поверку: всё давным-давно изведано и сказано другими. И о тоске своей пророческой кто не возвещал миру? И Иванов тому дань отдал:

Моей тоски не превозмочь,

Не одолеть мечты упорной;

Уже медлительная ночь

Свой надвигает призрак чёрный (1,69).

И т. д.

А всё-таки что-то своё прорывается у поэта и при начале творчества. (Мы ведь всегда, о чём ещё Толстой писал, ищем именно своего и нового у каждого художника. Другое дело, что не всегда задумываемся: а это своё и новое истинно ли ценно для нас?)

Я не любим никем! Пустая осень!

Нагие ветки средь лимонной мглы.

И за киотом дряхлые колосья

Висят пропылены и тяжелы.

Я ненавижу полумглу сырую

Осенних чувств и бред гоню, как сон.

Я щёточкою ногти полирую

И слушаю старинный полифон (1,64).