Православие и русская литература в 6 частях. Часть 6, кн. 2 (VI том)

Напрягся я и на вторую влез,

И вот, душою радостен и смел,

Но весь в поту, я третью одолел!

Взглянул наверх: как тёмен свод небес!

А вкруг меня с крюком летает бес,

Да крюк-то острый и в крови уж тех,

Кто рвался к небу, обгоняя всех.

Человек, далёкий от Православия, возразит: чем ближе к Небу, тем должно быть светлее — от лучей Горнего нетварного сияния. Но Отцы предупреждали всегда именно об опасности самого духовного возвышения: чем выше, тем неистовее бесы и тем больше опасность падения. Известен и такой (внешне простоватый) образ, данный в совете одним из мудрых старцев духовным чадам: как увидишь, что кто-то слишком резво рвётся к небу, стащи его за ногу обратно. Поспешающего, если не остановить, и поджидают те бесы с крючьями. Такое изображение лествицы видим мы на одной из древних икон — на него, несомненно, ориентировался и поэт.

Подобное следование святоотеческой мудрости не принижает православную поэзию, а напротив, возвышает, ибо не оригинальность и неповторимость мыслей и переживаний, но истинность их является здесь критерием. Какая разница: в первый или в сотый раз говоришь ты, если говоришь истину?

— Да, но нужна ли вообще такая поэзия, которая не открывает ничего нового, а лишь повторяет всем прежде известное?

— Всем ли?

Кто-то и из этих стихов может узнать истину впервые, и они заставят его задуматься. Но главное в ином. Конечно, Истина дана всем в Откровении Божием и запечатлена в полноте Православия. Но драма человеческой жизни — в том, что каждый должен как бы вновь долгими усилиями в поте лица своего обретать её в себе, эту давно открытую всем Истину. Поэт же порою шествует чуть впереди многих, заставляя вдруг посредством своего дара, от Бога полученного, — в самой глубине души как будто заново сознать (и не содрогнуться ли от ужаса?), пережить издавна знаемое, но так беззаботно забываемое в повседневности:

Погребает сеятель зерно,—

Умирая, в рост идёт оно.

Вот и нива, изжелта-бела,

К небесам колосья подняла.

Вот звучит Архангела труба,—

Ангелы спустились жать хлеба…

В житницы небесные несут

Добрую пшеницу… Страшный Суд.

Зреет жатва… И напоминает о том поэт.

Каждый индивидуальный опыт бесценен. Поэзия же, когда она направлена на должную цель — отображение духовного неповторимого опыта в стремлении к единой Истине и когда она художественно безупречна, поэзия несёт в себе тогда бесценное сокровище каждому, ей внимающему.

Вот я стою в преддверии…

— Веруешь ли? Не лги!

— Верую! Моему неверию,

Господи, помоги!

Душу ослепшую, вялую,

Боже, восставь, пробуди!

Веру умножь мою малую!

В правде меня утверди!

«Иисус сказал ему: если только сколько-нибудь можешь веровать, все возможно верующему. И тотчас отец отрока воскликнул со слезами: верую, Господи! помоги моему неверию» (Мк. 9, 23–24).

Именно эти слова Спасителя духовно вспоминал Тютчев, скорбя о человеке своего века («Наш век»):

Не скажет ввек, с молитвой и слезой,

Как ни скорбит перед замкнутой дверью:

«Впусти меня! — Я верю, Боже мой!

Приди на помощь моему неверью!..»

Афанасьев как бы отвечает своему великому собрату, совершая то, перед чем оказались бессильны слишком многие, — и всех призывая к тому.

Всегда ты была предо мной,

Все годы, но только теперь

Я понял — нет двери иной.

Чем Ты, о чудесная Дверь!

Отныне всё прочее прочь,—

До вздоха последнего вплоть

Стучаться в Тебя день и ночь

И верить — откроет Господь!

«Итак опять Иисус сказал им: истинно, истинно говорю вам, что Я дверь овцам» (Ин. 10, 7).

Поэзия помогает каждому высветить в душе его то, чего он не сознаёт или даже таит от себя порою. Поэзия пробуждает покаянные чувства, столь потребные душе.

Помилуй, Владыко вселенной,—

Мне глаз не поднять к небесам…

Душа моя — храм разоренный,

А тот разоритель — я сам.

Я храм этот строю и рушу,

И падаю день ото дня…

Спаси мою бедную душу

От дьявола и от меня!

Или:

Ужас охватил меня, злодея:

Ныне совесть моя — чую — нечиста,—

Как я измывался над душой своею!—

А она ведь есть невеста Самого Христа.

В тёмном рву я держал её без пищи,

Отгоняя хотевших ей помочь…

Господи! На Страшном Ты Своем Судищи

Не гони окаянного меня прочь!

Пробил час уже единонадесятый,—

Мало времени осталось для труда,—

Страхом и раскаяньем объятый,

Милости прошу, а не суда!

Час единонадесятый, час последний… И вспоминаем сразу огласительное слово святителя Иоанна Златоустого, читаемое на пасхальном богослужении:

«Если даже кто-то пришел и в последний час, да не смутится своим промедлением.

Ибо Владыка, любящий миловать и награждать, принимает последнего, как и первого; ублажает пришедшего в позднее время, как работавшего с первого часа; и последнего одаряет, и первому воздает достойно; и тому дает, и этому дарует; и дела принимает, и намерение приветствует; и деятельность ценит, и расположение хвалит».