Православие и русская литература в 6 частях. Часть 6, кн. 2 (VI том)

Литературное призвание он осуществлял вначале как журналист, в основном военный. В этом качестве он был замечен и отмечен Императором Николаем Александровичем. Затем Краснова стало всё более увлекать художественное творчество, хотя, конечно, военная профессия не давала ему достаточно простора для занятий литературою. Оттого не может не поразить количество созданного писателем, хотя в своём творчестве он был очень неровен. У него есть и подлинные эстетические достижения (недаром его отметил однажды сам Бунин, заслужить одобрение которого было весьма непросто), но и подлинные провалы, неудачи, слабые образы.

Мировоззрение Краснова покоилось на четырёх краеугольных камнях, кои суть: монархизм, патриотизм, приверженность Православию и ярый антибольшевизм. Литературная деятельность писателя эмигрантского периода была подчинена служению этим основополагающим началам бытия.

Оказавшись в эмиграции. Краснов, как и все русские люди, доискивался причин, приведших Россию к революционной катастрофе, к большевизму. Именно это нам в его творчестве важно. В романах писателя-генерала — своего рода срез русского эмигрантского общества, с его воззрениями и настроениями. Художественные достоинства созданий Краснова, образный их строй, характеры и их психологическая разработка и т. д. — не должны, разумеется, оставаться в полном небрежении при разговоре о нём, но до времени оставим то в стороне, поскольку в полноте своей наследие писателя остаётся ещё малодоступным для отечественного читателя. Поэтому проследим прежде всего, как ответил Краснов на важнейшие вопросы времени, на проклятые русские вопросы — кто виноват? и: что делать? При этом не обязательно вычитывать всё созданное им — достаточно на первых порах задержать внимание на трилогии, состоящей из романов «Largo» (1930), «Выпашь» (1931), «Подвиг» (1932). Здесь писатель сумел выразить своё понимание совершавшегося.

Действие трилогии начинается в России в предреволюционные годы, затем переносится на фронты мировой войны, в революцию, в начальные годы советской жизни, в эмигрантское существование русских людей. И главное здесь — это осмысление исторической трагедии нации, страны. Не станем утверждать правоту или неправоту автора, а просто выделим его мнение как факт русской эмигрантской жизни между двумя мировыми войнами — что само по себе важно при исследовании этого во многом ещё неведомого, малоизученного бытия части русского народа.

Один из сквозных персонажей трилогии, казачий офицер Кудумцев, так разъясняет своё постижение времени главному герою, Петру Ранцеву (разговор идёт незадолго до начала мировой войны), и, кажется, сам автор близок тому же мнению:

«Теперь, Пётр Сергеевич, хуже всяких средних веков. Теперь материализм наш бог. Теперь мошенники и негодяи первые люди. Их боятся и им служат. <…> Народ подлец стал. Честный-то человек ему вроде какого-то слизняка, или сопляка кажется. Он его не уважает. А мошеннику — первый почёт. А, если мошенник ещё и во фраке, да банк имеет или редактор газеты — так ему и президенты ручку пожимают» («Выпашь», 49)*.

*Здесь и далее ссылки на трилогию П.Н.Краснова даются непосредственно в тексте с указанием в круглых скобках названия романа и страницы по изданиям— «Largo». Paris, 1930; «Выпашь». Paris, 1931; «Подвиг». Paris, 1932.

Истоки того автор узрел вполне определённые. В первом романе трилогии он как одну из сюжетных линий использовал известное «дело Бейлиса», лишь изменив в нём имена участников. Для Краснова это «дело» было предвестьем того, что распространилось после революции по всей русской земле. В самом отношении передового русского общества, либеральной интеллигенции, к «делу Бейлиса» писатель видел выявившую себя слабость национального духа, уступившего напору чуждой враждебной силы:

«…Общество — передовая интеллигенция старалась обелить еврейское изуверство и равнодушно закрыла глаза на муки христианского мальчика и на Русское горе его матери, потерявшей сына. Правды нигде не было…» («Largo», 71–72).

И причиною важнейшею Краснов называет не само существование злой чуждости, но оскудение собственных сил нации:

«…Я считаю дряблым и бессильным Русский народ. Святая Русь! Где же она святая? <…> Чего же ожидать от такого народа? Где его глубокая вера? Где его страшная любовь и молитва к Богу? Народ охладел к вере. Он опустился до материализма. Мученики его не трогают. Такой народ можно двинуть на погром… На самоубийство… На революцию… Но на подвиг?.. Никогда!» («Largo», 80).

Эти слова, слишком жестокие по отношению к народу, произносит второстепенный персонаж, но и за ним — авторское сочувствие, авторское согласие, ибо подобная мысль часто повторяется на страницах трилогии: в неравнодушных, тяжких раздумьях многих героев.

В интеллигенции же русской он видит гнусненькое прихихикивание (он называет его «интеллигентским “хи-хи-хи”») при виде всякой подлости, совершаемой врагами русского народа.