Православные таинства (Беседы о мире и человеке)

Как видно, на первое место ставится именно духовная, «божественная» сущность человека. О ней, а не о здоровье человека печется церковь. Ведь таких «постных» дней православная церковь установила в году немало - 224. Это великий пост - семь недель, рождественский пост - сорок дней, петров пост - двадцать дней, успенский пост - две недели и, кроме того, так называемые однодневные посты: крещенский, Воздвиженский, каждая среда и пятница недели и т. д. Во время поста из рациона исключается пища животного происхождения - скоромная: мясо, молоко, яйца, а при строгом посте, например в страстную неделю перед пасхой, - и рыба. Кроме того, в умеренном количестве должны употребляться хлеб, овощи, фрукты, так как «ум не должен рассеиваться и отвлекаться на сторонние житейские обстоятельства», как пишет тот же Вл. Ригин. Но зато молитвы ничем не ограничены! В результате строгого соблюдения поста, да если он к тому же длится семь недель, человек, истощенный физически и подавленный морально чтением молитв, в которых подчеркивается его греховность, беспомощность перед богом, мог дойти до психических расстройств, галлюцинаций, видений, которые якобы являются признаком святости.

К тому же большинство постов приходится на зиму и весну, когда с точки зрения гигиены человеку необходимо усиленное по сравнению с летним периодом питание. Это несоответствие отмечал еще М. В. Ломоносов, указывавший, что сроки и даты постов, установленные в Греции, в совершенно других климатических условиях, не могут соответствовать условиям России. Но для церкви главной была забота о «духовном» спасении человека, а не о его здоровье. Тем более, что имущие классы, да и само духовенство не страдали от постов, поскольку они имели возможность обеспечить себе достаточно питательную пищу и в условиях поста, а для беднейших слоев это ограничение в пище было достаточно тяжелым.

Как соблюдало посты само духовенство, прекрасно показала писательница Марко Вовчок (псевдоним Марии Александровны Вилинской-Маркович) в «Записках причетника». Настоятельница монастыря Секлетея и священники отцы Михаил, Мордарий и Еремей едут в монастырь и остановились по дороге.

«… - Не закусить ли, отец Михаил? - ласкающим голосом, как бы предлагая не самостоятельное вопрошание, а только скромное предположение, сказала мать Секлетея…

- Сестра Олимпиада! Сестра Олимпиада! - крикнула мать Секлетея, - достань коверчик и все… Извините, отец Михаил, чем богаты, тем и рады… Не взыщите… Сестра Олимпиада, ты бы попроворней… Вот тут расстели - под деревцом… Юнец! (Это было обращено ко мне.) Иди-ка сюда, помоги!

Сестра Олимпиада, вынув из глубины повозки яркоцветный ковер, на коем были изображены порхающие фантастические птицы и не менее фантастические плоды и цветы, сыплющиеся из корзин, с помощию моею разостлала его под указанным матерью Секлетеею деревом.

Повозка матери Секлетеи принадлежала к числу тех «монастырских» повозок, о которых, может статься, благосклонный читатель не имел случая получить ясное и настоящее понятие.

То была по наружному своему виду обыкновенная неуклюжая колымага, в которой, казалось, могло вмещаться соответствующее ее размерам количество одушевленных и неодушевленных предметов.

Окинув внимательным, но тогда неопытным оком моим ее внутренность, я увидал только две пуховые подушки и скромный узелок с черствым деревенским хлебом и огурцами. Живо представив себе сокрушительные зубы отца Мордария, работающие над этим скудным запасом, я, внутренне улыбаясь, взялся за помянутый узелок с целию его перенести на разостланный под дубом ковер, но сестра Олимпиада остановила меня.

- Куда? куда? - воскликнула она шепотом. - Ты на что берешь «видимое»?

- Это «видимое»? - спросил я, недоумевающий, но желающий скрыть свое недоумение, указывая на узел с хлебом и огурцами.

- А то какое же?

С этими словами она, приподняв плечом одну подушку, погрузила руки свои в отверзшуюся глубину и осторожно вытянула оттуда две бутыли, затем еще две, еще и еще; затем, к возрастающему моему изумлению, из таинственных недр показались копченые рыбы, различных великолепных размеров, породистые поросята в вяленом виде, массивный окорок, целые гирлянды колбас всевозможных сортов, пироги, пирожки, лепешки, сахарные варения, медовые печения, прекраснейшие фрукты, одним словом говоря, все лакомые яства и сласти, какие только всеблагое провидение указало смертному на питание телес и усладительное баловство вкуса.

- Что ж ты не носишь? - вопросила сестра Олимпиада. - Носи же да расставляй все хорошенько!

- Это «невидимое»? - вопросил я, указывая на извергнутые глубинами повозки сокровища.

- «Невидимое», - отвечала юная отшельница.

- Так у вас называется?

- Так.

- Почему ж так называется?

- Потому что называется…» [1]

[1 Русские повести XIX века 60-х годов. М., 1956. Т. 2. С. 234 - 235.]

Как видно из рассказа, «видимое» то, что должны были видеть верующие, а «невидимое» то, что действительно употребляло духовенство.