Правый берег Егора Лисицы

– Дама, в шляпке как все, – она отвлеклась, проверяя билет. – Да, знаете, эта дама хорошо была одета. Но легко, не по погоде.

– А как она себя вела, может, они с мужем встретили тут знакомых?

– Ой, ну откуда же, я не помню, – она вдруг рассмеялась, – туфли! Вот их я запомнила. Я же им, пассажирам, не смотрю на лицо, все больше на билеты да под ноги, смотрю, куда ступить, толпа, вещи. Вот ее туфли я запомнила, замша, пряжки широкие. Но это, может, я и спутала уже. Народу много.

В который раз я пожалел о смекалистых свидетелях, которые помнят все до мельчайшей родинки и существуют только в воображении. С кондуктором мне скорее повезло, немногие бы запомнили и это. Хотя о родинках.

– Этот мужчина, который был с ней…

– Он уж после подоспел, она прошла, а потом он! Я к нему сунулась спросить за билет. Важный товарищ, сразу видно. При шляпе, в пальто. Кашне мотается. Махнул мне рукой, мол, билеты у жены. Я смотрю, она уже поднялась наверх. Но ведь билеты-то у нее были, я их проверила. Я и не стала его останавливать.

Позже я расспросил Петра, шофера Нанберга. Он рассказал, что привез Леона к пристани, где его должна была ждать Агнесса. Но как они садились на пароход, не видел. Нанберг попросил остановить автомобиль в начале спуска улицы и сказал, что хочет пройтись пешком. Расспросами я надеялся помочь Нанбергу восстановить картину этого дня, помочь его воспоминаниям. Приметы Агнессы Нанберг я оставил дежурному, вдруг кто-то из милиционеров наткнется на нее. Или на ее тело.

Ростовский базар

Свежий ветер катил за реку облака, пышные, как шарики медицинской ваты. Вторя звону трамвая, орали гуси и петухи. Их завели дальновидные горожане еще в Гражданскую, пожертвовав ради наспех сколоченных курятников астрами в палисадниках. Шел я без цели. Но, оказавшись неподалеку от базара, подумал, что надо бы взять что-то на обед. Я мог обедать в столовой для сотрудников УГРО, была льгота, выходило дешевле. Под зеркалом в комнате я держал перетянутую аптечной резинкой обидно толстую пачку бумаг с отметками вроде «…портсигар под № Д 111491 ссуда 70 руб.» – закладные из ломбарда. Чтобы не быть уж совсем в тягость моему доброму настройщику и изредка обедать – пришлось продать или заложить кое-что из вещей. Но что-то столовской бурды не хотелось. Из щелястого павильончика – шашлычной потянуло жареным салом и дымом. Ноги сами понесли меня ко входу в рынок. Обычно по пути сюда я старался избегать улицы, где жила семья следователя Курнатовского. Когда я только пришел в УГРО, то уговаривал его вернуться. В комнатах было сильно накурено, он никого не пускал к себе. Его жена только горестно махала рукой:

– Не дает входить. Сидит с утра. Собирает все газеты до одной, читает и ругается.

В наш последний разговор он с видом человека, готового сказать «а я вас предупреждал», подсунул мне заметку о налете.

– Видели? Это еще марципанчик! Подождите, не то будет.

– Будет, непременно. Вот и не хватает вас. Вы же знаете, почти нет опытных сотрудников.

Он отмахнулся.

– Как вы не поймете, Егор. Я теперь бывший. И все – бывшее. Я вот, Егор, думаю стихи начать писать на манер, к примеру, буржуазного поэта Бунина.

Я в бешенстве ушел. Через несколько месяцев Курнатовского зарезали в нескольких шагах от дома. Тело нашли только через сутки, его забросали дровами в сарае.

На этот раз я все-таки поднялся. Коротко, грустно мы поговорили с женой Курнатовского, Марьей Алексеевной. Я пытался помочь ей уехать, разыскать родных в Харькове.

– Я должна простить, Егор. А не могу. Сил не осталось. Как быть? Так и Отец мой Небесный поступит с вами, если не простит каждый из вас от сердца… Но не выходит от сердца.

Марья Алексеевна – дочь священника. Помочь ей простить я не мог. Пообещал еще раз отправить запрос ее родственникам в Харьков.

У желтых крашеных ворот базара на меня с ходу налетел разносчик чая и, как акробат изогнувшись, не только сумел удержать горячий чай, но и запел на ходу:

– Огненный, сладкий! Стакан 30 копеек!

Высоко на мешках и тюках сидят на телегах станичники. В мешках мука, в тюках поди угадай что. Выставлены кадушки с маслом, бидоны, бутыли. Это товар нужный, разлетится вмиг. Рядом ненужное. Старого фасона, уже не пригодится в новой жизни. Шелковые жилеты под фрак. Смятые шляпы. Нижние юбки, белье, а поверху выложен халат с перьями. Станичные бабы прицениваются к халату, посмеиваясь. Штучка явно меньшей ценности, чем молоко и масло. Да и куда в ней? Хохлушка в ярком платке сидит на мешках, привезла на базар подсолнухи, припрятанные с прошлого года.

– Уступишь?

– А сколько возьмешь?

– Насыпь карман с горкой?

– Фуй, на этом уступать!

Шум, ржание кобыл станичников, запахи – все это бьется, сокращаясь, как сердечная мышца. Рядом подворье собора Рождества Пресвятой Богородицы. С севера границы базара очерчивает длинный дом зерноторговца. На фасаде растянуты белые буквы призыва:

«Чтобы с вас не драла шкур нэповская нация, мужик, держи курс на кооперацию!»