Правый берег Егора Лисицы

Он ушел, Сидорня свернул газету.

– Правда, что ли, бегал, рапортовал?

Я кивнул.

– Я когда при дверях в гостинице состоял, вот на порог бы такого не пустил. Третьего разряда агент. Да и не разряд даже, а третий сорт. Зачем вы с ним связались? Просили бы Куца.

– Куц занят. К тому же нельзя отрицать, что у Зыкина опыта больше, чем у меня, и прямо талант к обыскам.

Истинная же причина, почему я выбрал Зыкина, была в том, что я понадеялся, что он будет всячески отлынивать от работы и не станет мешаться под ногами. В целом так и вышло. Я не учел только его желания выслужиться. О жалобах начальству на меня я знал от Репы. После нашего спора про ночлежки он, обрывая с доски клочки обьявления на самокрутки, высказался как будто между делом:

– Зыкин везде трепется, что ты покрываешь этого Нанберга. А он жену сам кокнул, больше некому. И ты не думай, я не за спиной тебе про него. Я ему и в рожу это скажу, да он же как пьявка, хрен скользкий.

Хочет писать, пусть. Бумага стерпит. Мельком заметив, что в комнате стало наконец тише, я прервался, пробуя мысленно поточнее восстановить обстановку каюты. Возился с формулировками протокола исследования тела, пытаясь составить их так, чтобы вышло как можно убедительнее. Прервал стук в дверь. Женщина-конвойный просунула голову. Крикнула:

– Товарищ, товарищ доктор, задержанному плохо!

Мы бегом спустились вниз. Как только она отперла дверь, сразу, на полу под квадратом света из окна, я увидел согнутое в судороге тело. Рядом поваленный стул, плащ, портфель. Тело на полу – Нанберг. Стащил со стола бумаги, разлита вода. Очевидно, очередной приступ. Клонические судороги, бессознательное сокращение мышц. Я свернул из его плаща валик, подсунул под голову. Ослабил галстук. Он несколько раз выгнулся, стуча головой об пол, повернул голову набок. Я закричал на конвойную:

– Дайте что-нибудь, не позволять сцепить зубы!

Ничего не нашлось, я протолкнул свой платок, чтобы не дать Нанбергу прикусить язык. Рванул окно – впустить воздух.

– Давно он здесь?

– Да порядочно, – у конвойной был вид испуганный и виноватый. – Он ругался. Но что я могу? Он поругался и замолчал.

Рукава рубашки и пиджака Нанберга были в крови. На полу осколки стакана, пробовал вскрыть вену. Толстое стекло, плохо вышло. Кое-как удалось купировать припадок. Перевязать руку. А все чертов Зыкин, – вызвал Нанберга. И не предупредив, показал тело жены. Якобы для опознания. В тесной душной комнате, после такого потрясения, приступ был, очевидно, неминуем. Пытался резать запястья… Раскаяние, шок, ощущение ловушки? Вряд ли агент Зыкин запер его тут, не подумав. Уж он всегда рассчитывает. Компенсирует ум житейской хитростью.

– Позвольте узнать, как вы могли такое допустить?

– А что же? Разве не нужно было увериться – она, нет? Он и опознал. Видать, память вернулась.

Зыкин хмыкнул.

– Видали, как пробрало? Неспроста. Вот. Это вещь с парохода. Я ему в руки сунул, вроде как для посмотреть. Теперь будут его отпечатки, как ты говорил. Значит, в дело. Заактируй, вот и выйдет, что он был где нужно.

Зашумело в ушах. Это у меня всегда перед приступом бешенства, о котором я пожалею. Давно руки чесались. Ничего не оставалось, кроме как продолжить дискуссию в понятной Зыкину форме. Мне от него хорошенько досталось, он не джентльмен, тяжелее в весе и не миндальничал. Но, к чести Зыкина, если она и была, он не сказал начальству о нашей драке. А может, ему было выгоднее промолчать.