– В тебе два человека, – говорит она, придвигаясь к Мартину Шину, – один убивает, а другой – нет.
В тебе два человека, повторяет она, выскальзывая из кадра. Один ходит по земной тверди, другой – по сновидениям.
Встает, скидывает с себя халат, медленно распускает завязки москитной сетки, обрамляющей их кровать. Он попыхивает трубкой, глядя, как колышутся за белесой сеткой смутные контуры ее тела. Она неспешно отвязывает каждое полотнище сетки, а он тянется к ней в тумане киношной войны.
Наконец-то чувствую, как наваливается сон, желаю спокойной ночи матросу, капитану Уилларду и молодой француженке с опиумной трубкой. Мне слышится, как мать декламирует стихотворение Роберта Льюиса Стивенсона: “Моряк из морей вернулся домой. Охотник с гор вернулся домой”[27]
. Прямо у меня перед глазами ее рука водит по стене валиком – то ли перекрашивает спальню, то ли разглаживает новые обои. На экране всплывают титры – “Апокалипсис сегодня: по второму кругу”. Вокруг меня затягивается сеть, резиновое колечко надрезается, и в пробирку льется кровь, унося с собой одну, еще недодуманную, мысль.Для Сэнди
Имитация сновидения
Сэнди, открой глаза. Эти слова я выводила на окне левой рукой, снова и снова – будто творила заклятие. Пылкое, в духе Арто, заклятие – такое и вправду должно было сработать. Но никакие усилия из области мистики не смогли отклонить повеление Мрачного Жнеца. Увертюра отзвучала, Парсифаль встал на колени перед смертельно раненным лебедем, и Сэнди Перлман покинул земной мир.
В тот же день в новостях сообщили о природных пожарах в Южной Калифорнии – густой дым распространился до самой Невады. Съезд Демократической партии сжигала его особенная горючая смесь надежды с отчаянием. “Солар импульс-2” – первый самолет, работающий на солнечной энергии, – завершил последний этап кругосветного перелета. Боги, которых воспевал Сэнди, зарыли свои мраморные головы в груды полотенец песочного цвета. Он никогда уже не войдет в Матрицу со своим любимым Киану Ривзом, не будет вращаться в безумном мире Донни Дарко, не послушает
Летние дни растягивались. На каждом поле цвели подсолнухи. Я в своем уединении вообразила плач волков. Пошла вслед за ними, устало побрела вдоль обледенелой линии обороны, мимо пряничного домика, мимо целой деревни, застрявшей на льдине, которая была величиной с самую маленькую из тринадцати колоний. Колония, плывущая по воле волн. Я взглянула вверх, на солнце, словно бы нарисованное детской рукой: каждый луч отдельно.
Пятого августа, в его день рождения, в день рождения моего сына, я подняла столешницу своего письменного стола и нашла последнюю посылку, которую прислал мне Сэнди, – ее доставили, пока я была в отъезде, и убрали с глаз долой, не вскрывая. Он часто делал мне сюрпризы без повода – дарил ацтекский шоколад, консервированную нерку из Сиэтла, все четыре оперы “Кольца Нибелунгов” в трактовке Шолти. Я положила посылку и еще кое-какие вещи в сумку, купила полфунта пасты из каштановой муки и зеленый лук, села в метро, долго ехала и, наконец, подошла к своему маленькому бунгало на Рокуэй-Бич. Долго возилась с кодовым замком на обветшавших сетчатых воротах: желобки забиты соляными отложениями, цилиндры плохо проворачиваются. Во дворе происходила битва между долговязым подорожником и припавшей к земле дикой морковью.
Войдя внутрь, я сразу распахнула окна. Я уже несколько недель не приезжала в Рокуэй, и дом требовалось немножко проветрить. Выбила китайский ковер, вытряхивая песок, пропылесосила красный кафельный пол, вымыла его чаем улун. Хотелось кофе, но его остатки в банке “Нескафе” от сырости кристаллизовались.
Вскрыв маленькую посылку, я явственно вообразила, как Сэнди торопливо пишет адрес, заматывает коробку скотчем, не скупясь. Оказалось, в ней компакт-диск с альбомом “