Преданность. Повесть о Николае Крыленко

Больше я не стану сжигать написанного. Перечитывая свою рукопись, я на какое-то время избавляюсь от своего проклятого двойника, у меня пропадает охота спорить с самим собой, написанное представляется слепком меня самого, мой двойник в это время молчит. Это, вероятно, происходит потому, что я невольно вспоминаю о тех людях, с которыми мне доводилось встречаться.

Почему-то чаще, чем о других, я вспоминаю о Крыленко. Вероятно, потому, что в скором времени мне придется отвечать в первую очередь ему: по слухам, он сейчас работает в юстиции. Ах, если бы в свое время я мог предвидеть это! Я сделал бы все зависящее от меня, чтобы снискать его расположение. Пожалуй, мои полицейские опекуны теперь уже арестованы. И Белецкий, и Виссарионов, и даже Джунковский. Неужели архивы департамента поступили в распоряжение революционного трибунала? Правда, я всегда был достаточно предусмотрительным, но бюрократическая полицейская машина действовала по своим законам: могли сохраниться мои многочисленные расписки в получении различных сумм, больших и малых. Эти расписки безусловно заговорят. Они скажут о том, что провокатор Малиновский в свое время предоставил Белецкому возможность ознакомиться с партийным архивом фракции. Он продержал этот архив ночь и снял копию. Он был педантичен. Как-то показал мне свои подшивки, показал не без умысла: мол, если все пойдет ко дну, то мы с вами, милейший Роман Вацлавович, пойдем туда вместе. Шутить по столь серьезному поводу?.. Меня ведь уверяли, что расписки уничтожаются…

Однако на сегодня хватит. Я отдал тетрадь Жозефине. Теперь я всегда поступаю так. Жозефина прячет рукопись с большим тщанием, она мечтает со временем поехать в Париж. Как ей, бедняжке, хочется в Париж! Наверное, так же, как мне в Россию.

Жози очнулась от промозглой сырости и, еще не понимая, что же произошло, почувствовала одиночество, сжавшее сердце. Она провела исхудалой рукой по краю кровати, даже приподняла голову и тут же уронила ее на подушку. Эрика, ее Эрика больше с нею не было. Он ушел с вечера, забыв погасить свечу, которая сгорела до самого основания, расплылась по блюдцу безобразными щупальцами.

Вцепившись в края кровати, Жози чуть привстала — потолок, качнувшись, поплыл в сторону. Окно едва заметно проступало в стене, серело безрадостно-тускло.

Эрнеста не было. Совсем не было. Это Жози почувствовала всем своим существом, а потом и поняла. И тогда ею овладело полное безразличие ко всему. Она машинально теребила пальцами шов матраса, смотрела в мутный потолок и помимо своей воли вспоминала о том, что произошло с нею. Вспоминала, как о ком-то другом.

Жози очень хотелось иметь ребенка — чем дальше отодвигалась эта возможность, тем нестерпимее становилось желание подержать в руках крошечное тельце, прижать его к груди, почувствовать острую и сладкую боль материнства. Вот почему так решительно и безоглядно Жози порвала все свои другие связи. Ей мнилось, что и Эрнест с этих самых пор изменился в лучшую сторону, стал внимательнее.

Однако то, что для Жозефины было радостью, для него оборачивалось непредвиденной помехой. Занятый самим собой эгоцентрист, он меньше всего думал о потомстве и терпеливо выжидал подходящего момента, чтобы разом и без лишних хлопот поставить все на свои места. Обаятельный, предупредительный, нежный, каким только и может быть влюбленный, он рисовал радужные картины и мало-помалу убедил Жози сделать аборт.

Пожалуй, все обошлось бы вполне благополучно, если бы у Жози не открылось сильное кровотечение.

Когда кончились муки Жози, страшная усталость сковала ее члены, а глаза ее, большие, невероятно расширенные, будто остекленели. Лоб покрылся капельками пота, щеки слегка порозовели. По ним непрерывными струйками бежали слезы. Она слизывала их и шептала сухими, потрескавшимися от внутреннего жара губами:

— Эрик, где ты, Эрик?

Он стоял на коленях, гладил ее руку, похожую на птичью лапку, и бормотал:

— Жози, яблонька моя, милая Жози… — Кто знает, быть может, в эту минуту в нем пробудилось искреннее чувство и он действительно желал добра маленькой куртизанке? — Все обойдется, и мы с тобой обязательно уедем в Париж, у нас с тобой накопились сбережения, мы купим домик и заживем по-королевски!

Слышала ли она его? Пожалуй, нет, просто бредила, но бредила, казалось, вполне осмысленно:

— Да, да, мой милый, я не говорила, а теперь скажу: у меня в матрасе, у стены, зашиты дорогие вещи, я зашила их давно-давно, когда ты еще любил меня…

— Тише, тише, — он склонился над нею, положил пальцы на ее жаркие губы, обернулся к сиделке, которая, вытянув шею, силилась подслушать, сказал хриплым, свистящим шепотом: — А ты что стоишь, старая? Получила свое — и убирайся.

Сиделка не сдвинулась с места, лишь покивала головой, насаженной на гофрированную шею, похожую на противогазную кишку.

— Убирайся!

— С кем ты, милый? — очнулась Жозефина, хотела еще что-то спросить, но не смогла, лишь пошевелила губами.