Преданность. Повесть о Николае Крыленко

— Почему он в исповеди признал свою вину, сам себя осудил, а на допросе отрицает каждый факт? Вот и в этом надо как следует разобраться. — Николай Васильевич машинально прикурил, виновато улыбнулся и положил папиросу в пепельницу. — Говорит, что Мартынов приказал ему согласиться баллотироваться в Думу, а в действительности — по документам и показаниям свидетелей — сам доказывал Мартынову всю важность и выгоду для правительства иметь агентуру в социал-демократической фракции Думы. Говорил, что не доносил ничего о «Правде», рука, мол, на нее не поднималась, а сам выдал Конкордию Самойлову, активного правдиста Скрыпника и других сотрудников, подвел под арест Андрея и Кобу. В Поронине обманул партийную комиссию…

— А посмотрел бы ты на него, как он во время допроса врал! Когда Виктор Эдуардович[4] в упор спросил у него: «Галину выдали вы?», он даже руки сложил на груди и откачнулся: «Скорее язык себе откусил бы!» Не откусил, выдал… Может быть, на сегодня хватит, Коля? — Елена Федоровна просительно взглянула на мужа.

— Я понимаю тебя, Ленуша, но потерпи еще немного: прежде чем выступить с обвинением, я должен все видеть с предельной ясностью, чтобы у подсудимого не осталось ни малейшей лазейки для опровержения фактов. Провокатор утверждает, что якобы Белецкий, зная, как он, Малиновский, терзался своим предательством, обещал ему «отпустить его из Думы» еще за месяц до его выхода, Малиновский ушел из Думы восьмого мая, следовательно, Белецкий разрешил ему уйти восьмого апреля. Между тем Белецкий вышел в отставку еще в январе и никаких разрешений поэтому не мог ему давать, так как уже не состоял директором департамента полиции, — рассуждал Николай Васильевич вслух. — Посмотрим еще раз, что говорят по этому поводу документы. — Он склонился над столом и, кажется, в эту минуту забыл о присутствии жены. Наконец, он откинулся на спинку стула, сказал шутливо: — Ну что же ты притихла, душа моя? Пойдем домой, на сегодня хватит. Право, хочется сию минуту вымыть руки с каустической содой.

Ни одного сколько-нибудь ценного материала следствия не пропустил государственный обвинитель. Он изучил показания всех свидетелей, в том числе Свердлова, Крупской, Бадаева, Ногина и других, проанализировал и протоколы допросов меньшевиков Гольденберга, Плетнева, Малянтовича, Никитина… Еще и еще раз перечел документы департамента полиции. В конце концов он добился ясности. Нет, не заблудшая овца, а иезуитски изощренный, матерый провокатор, враг предстал перед Николаем Васильевичем.

40

Подсудимый безостановочно ходил по камере. Он старался ставить ступни таким образом, чтобы со стороны можно было видеть его предельную усталость. Временами он морщился, чуть слышно бормотал:

— Нет, так не годится, получается косолапость. Ноги лучше слегка подгибать в коленях… Надо, чтобы перед судом предстал несчастный, истерзанный душевными борениями человек, а не жалкий провинциальный актеришка.

Иногда подсудимый настолько входил в роль, что его начинало и на самом деле слегка пошатывать. Теперь, когда до суда оставались считанные часы, он с особенным тщанием взвешивал свои потенциальные возможности. Главное, основное в его положении — вызвать к себе сочувствие. Только в этом случае его покаянная речь может произвести должное впечатление. И этому должно способствовать все.

Если бы кто-то скрытно наблюдал за подсудимым, он был бы озадачен происходившими с ним переменами. Прежде всего это касалось его лица, будто он поминутно менял маски.

Звякнул замок. В камеру вошел государственный обвинитель Крыленко.

Этого Роман Вацлавович совсем не ожидал: с койки поднялся излишне торопливо и некоторое время никак не мог обрести подходящего случаю выражения лица, молча теребил подол своей помятой рубахи. Взыграла спесь — это было выше его актерских возможностей. «Что же я?» — мелькнуло у него в голове, и тут же губы его непроизвольно сложились в надменно вежливую полуулыбку, подбородок приподнялся сам собой.

«И чего петушится человек?» — подумал Николай Васильевич. Он и не подозревал о том, что перед самым его приходом Роман Вацлавович старательно разыгрывал пантомимы. Сейчас, застигнутый врасплох, он даже не сумел вовремя выбрать подходящей мизансцены, глядел на государственного обвинителя с обычным своим раздражением.

— Садитесь, Малиновский, — небрежно сказал Николай Васильевич.

«Проклятье, он видит меня насквозь!» — Роман Вацлавович чуть не заскрипел зубами, отрицательно покачав головой, однако, чтобы унять дрожь в коленях, тут же опустился на койку, обхватил голову руками. Так он сидел с минуту, потом отнял руки, уставился в угол камеры. Глухой, надтреснутый голос, казалось, возник из небытия:

— Однажды мне Ульянов сказал…

— Не надо, Малиновский. Решение по вашему делу вынесет революционный суд. — Николай Васильевич сел на табурет, поймал ускользающий взгляд подсудимого. — Ответьте мне: зачем вы вернулись в Россию?

— Даже собака в предчувствии смерти ползет к родному порогу, чтобы околеть дома.