Преданность. Повесть о Николае Крыленко

Мирон Седойкин посматривал на Малиновского жалеючи. Незнакомый с прошлым этого человека, он слушал его с явным сочувствием. Впрочем, размягченность Мирона можно было объяснить и тем, что вчера к нему из далекого Владивостока приехала Анюта. Благодаря записке Николая Васильевича за полдня устроили Анюту на фабрику и вселились в богатую квартиру, обставленную роскошной мебелью. От прежних хозяев им досталось и кое-что из одежды, перина и две пуховые подушки. Мирон установил в комнате «буржуйку», натопил ее поломанными стульями, нагрел воды, и они с Анютой отлично вымылись. Мирон обнаружил в гардеробе генеральский китель, примерил, остался доволен и тут же спорол с него погоны. В этом кителе и позаимствованной у знакомого балтийца бескозырке он пришел на свою новую службу. И вот теперь, опираясь на винтовку, сухопутный моряк внимательно слушал подсудимого, у которого так нескладно сложилась жизнь. Покаянная речь Романа Вацлавовича, похожая на захватывающую печально-проникновенную повесть в духе Диккенса, не могла не вызвать некоторого сочувствия у публики. Он говорил, полузакрыв глаза, слегка пошатывался, будто с трудом держался на ногах. Опытный оратор, умеющий по малейшему движению в зале угадывать воздействие своих слов, он то усиливал, то приглушал свой хрипловатый голос.

Только те, кому по долгу службы довелось заниматься делом провокатора, могли уловить и улавливали в его покаянной речи уязвимые места. И, пожалуй, больше других это чувствовал государственный обвинитель Николай Васильевич Крыленко.

Одетый в темно-зеленый вельветовый френч, он был по-военному собран и строг, слушал подсудимого с непроницаемым лицом, лишь иногда делал у себя в блокноте какие-то пометки. Все, что говорил Малиновский, ему было известно в мельчайших деталях, даже такое, о чем тот искусно умалчивал. Он знал наперед, как закончит свою речь подсудимый, и не ошибся в своем предположении:

— Я требую себе расстрела!

Роман Вацлавович сел на свое место, сел неестественно прямо, вытянув шею. Так он сидел все время, пока выступали свидетели, и лишь когда к трибуне, вышел государственный обвинитель, у него будто размяк позвоночник, плечи обвисли, а кадык дернулся раз-другой и замер над самым подбородком, выпятив розоватую пупырчатую хеджу. Как притаившийся варан, не мигая, смотрел на государственного обвинителя.

— Товарищи судьи! — сказал Николай Васильевич, сжав края трибуны, и слегка подался вперед. — Обвинительный материал, изложенный в обвинительном заключении по настоящему делу, нашел себе достаточное подтверждение в тех объяснениях, которые были даны подсудимым. Исходя из этого моя речь как государственного обвинителя представляется, собственно говоря, излишней. — Его звонкий голос с характерным раскатом был удивительно проникновенным. Уже первая фраза, произнесенная им, заставила всех присутствующих повернуть головы к трибуне. — Ведь не перед судом же Революционного трибунала ВЦИК доказывать, что вообще провокаторство есть преступление, что поэтому подсудимый заслуживает наказания и, в частности, что по отношению к подсудимому Малиновскому — члену бывшей Государственной думы, депутату, социал-демократу и лидеру социал-демократической фракции Думы, члену Центрального Комитета революционной пролетарской партии — может и должна быть применена самая суровая репрессия. Доказывать это вам было бы и неуместно и странно; для этого мне не нужно ни пафоса, ни стараний. Преступление признано, смысл его ясен; естественна мера наказания, которую заслужил подсудимый; ясен и приговор, который мы ожидаем услышать от вас. И если я все-таки беру слово, то только в силу одного соображения.

Николай Васильевич оглядел присутствующих, задержал взгляд на бесцветном лице подсудимого, который с трудом сохранял некоторое самообладание, и продолжал, повернувшись к судьям:

— Товарищи! Основным фактом, подлежащим выяснению в этом процессе, гвоздем процесса является только один вопрос: зачем, зная свои преступления, зная оценку их, — ту единственно возможную оценку, которую они встретят в революционной России, переживающей весь ужас гражданской войны, — зачем, в силу каких психологических оснований, на что рассчитывая, добровольно явился сюда и сам отдался в руки революционных властей провокатор Роман Малиновский? Вот какой вопрос невольно встает перед нами в качестве первого, который каждый из нас, естественно, хотел бы разрешить. И так как этого вопроса вы ни в коей мере не можете внутренне обойти при разрешении вопроса о мере наказания, я считаю своим революционным долгом на него ответить, поскольку он выяснен судебным следствием и объяснениями самого обвиняемого. И так как от того, поверите ли вы или не поверите тому, что, только движимый сознанием своей вины и желанием искупить ее хотя бы смертью, явился к нам подсудимый, зависит содержание вашего приговора, то интересы Республики требуют от меня сказать вам, каково убеждение по этому поводу обвинительной власти, дабы ее слово было учтено вами при вынесении вашего решения.