Преданность. Повесть о Николае Крыленко

Ему не терпелось поделиться с Николаем Васильевичем своими новостями. Во-первых, за кордон стало ходить сложнее, отчего-то была усилена пограничная охрана, а во-вторых, о том, что Николаем Васильевичем интересовался подозрительный тип, и в-третьих, все пошло через пень колоду: брата в солдаты забрали…

— А ведь я без тебя здесь, Николай Васильевич, совсем большевиком заделался: почитывал кое-что. Выгоду-торговлю забросил, — сообщил он, выпив рюмку и закусив огурцом. — Чего не пьешь? Молоко да водка — что твоя молодка! — он любил перед хорошим человеком блеснуть иной раз доморощенной поговоркой-прибауткой. — Слышал, будто ты опять по другому ряду за учебу взялся? Ну да тебе виднее, ты голова, мой разлюбезный Абрам. Читывал я твою статью в газете. Подвернулась под руку, гляжу: знакомая подпись. Прочитал и даже сам себе удивился — все ясно-понятно, будто когда ты ее писал, то со мной советовался. И про меньшаков этих самых тоже все просто: не юли, стало быть, знай наших! Я ведь, Николай Васильевич, если бы мне грамоты поболе, тоже в большевики записался бы, а так, пожалуй, не примут: темнота, — противоречил он сам себе, а Николай Васильевич слушал его и улыбался.

— Хитер ты, Иван Францевич, только твоя хитрость белыми нитками шита, — выбрав момент, заметил он, — небось, все уже обдумал и взвесил, иначе не заговорил бы об этом.

— И то верно, — довольно рассмеялся Медведяка, — вот я и хочу посоветоваться с тобой. Как ты полагаешь, что полезнее: дело или разговоры о нем? Я считаю — дело. Мне тут, пока ты обитался в Петербургах, одна такая мыслишка пришла. Не знаю, одобришь или нет: спрашивается, зачем таскать через кордон пуды бумаги, неужто нельзя эту самую газету здесь печатать? Я и домик присмотрел. Место глухое, спокойное, а выхода два — в случае чего, всегда можно скрыться.

И хотя дело, о котором говорил Медведяка, явно не годилось, Николай Васильевич слушал его внимательно, дивясь необычайно быстрой эволюции этого человека.

— Быстро, говоришь, я перековался? Это по-твоему быстро, а по-моему нет, в самый раз. Во-первых, ты сам говорил, что я башковитый, а во-вторых, подтолкнул один случай… Так, говоришь, не годится то, что я тебе предлагаю? Ну ин ладно, тебе видней. А на меня можешь всегда рассчитывать. Слышал от Сереги, что тебе предстоит отбывать воинскую повинность?

— Предстоит.

— С охотой идешь или нет?

— Дело не в охоте. Надо. И потом, не все же мне с контрабандистами возиться. Между прочим, служить буду поблизости, в 69-м Рязанском полку.

— А ты тоже хитрец, Васильич, ой как хитер! — сказал Медведяка и осушил стопку. — Это хорошо, что неподалеку будешь служить. В случае чего — я завсегда рядом.

13

— Вольноопределяющий Крыленка, два шага вперед! — гаркнул фельдфебель Рясной, сухой как вобла, но с пышными усами. — Как стоишь?

— По уставу, господин фельдфебель.

— Разговорчики! — осадил новичка фельдфебель и угрожающе натопорщил усы. Этот старый служака был совсем не злым человеком, но очень почитал свое звание и службу нес на совесть. — Ответь мне, вольноопределяющий Крыленка, что есть солдат без ружья?

— Рабочий или крестьянин, господин фельдфебель.

— Шевели мозгами, вольноопределяющий Крыленка! Как я учил отвечать? Солдат без ружья есть…

— Полное непотребство и сплошное недоразумение!

— Правильно. Почему сразу не отвечал, как положено?

— Полное непотребство и сплошное недоразумение» господни фельдфебель.

— Тю! Заладил. Слышал уже. — Фельдфебель пошевелил усами и вдруг, сорвавшись на фальцет, скомандовал: — Ложись, заряжай!

Крыленко упал в окопчик, передернул затвор, прицелился в мишень и перестал дышать. Ему надо было обязательно «поразить» мишень и этим самым снискать расположение фельдфебеля.

— Пли!

Приклад стукнул по ключице.

— По другому разу придержать здох… Пли! И снова удар по плечу. Удар! Удар!!

Отдача винтовки образца 1891 года была довольно чувствительной. С непривычки после каждодневных стрельб болело плечо, а от ползания по-пластунски ныли все суставы, давала себя знать и простреленная нога, особенно в сырую, промозглую погоду. Постоянно хотелось спать. Бывало, какой-нибудь солдат засыпал прямо в строю, на ходу. И немудрено: роту поднимали чуть свет и гнали за город, а возвращалась она с учений только к заходу солнца. Под присмотром унтер-офицеров солдаты до изнеможения ползали по земле в жару и в проливной дождь. Особенно доставалось новичкам: без сноровки они расходовали силы на необязательные движения, до крови стирали ноги; шинельные скатки на них болтались, как плохо засупоненные хомуты. А когда добирались до казармы — просушиться было негде. Приспосабливались кто как мог. Многие, расстилая портянки на матрацах, сушили их собственным телом. В помещении стоял затхлый, волглый воздух, хоть выжимай его. Ночи, несмотря на сильную усталость, тянулись бесконечно долго. Лишь под утро, когда немного подсыхали под боком портянки, наваливался тяжелый сон, за которым следовало внезапное пробуждение. И опять — «по-пластунски до ориентира, слева по двое — арш! Ложись, окопайсь! Заряжай! Пли!!»