Преданность. Повесть о Николае Крыленко

— Имеется такой домик на примете. Можешь хоть завтра же посмотреть, если понравится — в цене сойдетесь. Очень удобная для тебя хатка: на краю стоит. И хозяйка там не балаболка какая-нибудь, весь день в огороде копается. За садом ее отец присматривает. Он туговат на ухо, но садик содержит в порядке.

— Садик — это хорошо, — кивнул Николай Васильевич без особого, впрочем, оживления. Было видно, что думал он сейчас совершенно о другом.

Позавчера его пригласил к себе подполковник Бело-нравов, и у них состоялся весьма неприятный разговор, хотя сладенькая улыбка не сходила с губ подполковника. Ему, по-видимому, было и на самом деле радостно видеть у себя учителя словесности. Есть люди, которые испытывают своего рода наслаждение от возможности покрасоваться перед зависимым от них человеком. Белонравов принадлежал именно к такой категории. Не пригласив вошедшего сесть, он сказал, уткнувшись взглядом в пепельницу:

— По требованию вышестоящих властей вам запрещено преподавать в учебных заведениях. Сожалею, но ничем помочь не могу, — и только тогда поднял глаза. Они у него были Странные, эти глаза, сидели близко к переносице и в сочетании с клювообразным носом придавали выражению его лица что-то осьминожье. — Я знаю, вы опытный подпольщик: сборищ у себя на квартире не устраивали, ничего нелегального не хранили, и у меня не было формального права что-либо предпринимать в отношении вас. Поверьте, я здесь ни при чем, я только передаю вам указание, поступившее свыше. Ничего не поделаешь, господин Крыленко, все мы под богом ходим.

— Спасибо за участие, — сказал Николай Васильевич, — а теперь позвольте мне откланяться, если, конечно, вам не поступило дополнительных указаний.

— Дополнительных не поступало. Не говорю «до свидания», так как оно, это свидание, полагаю, не доставит вам большого удовольствия, — не остался в долгу Белонравов и, продолжая слащаво улыбаться, поднялся, давая понять, что аудиенция окончена.

Вызов в полицию, конечно, не был неожиданностью для Николая Васильевича. Он знал, что рано или поздно его лишат возможности преподавать, но не предполагал, что это случится так скоро. В кабинете Белонравова он держал себя с достоинством, ни о чем не просил и даже вида не подал, как сильно был огорчен: только-только пошло дело, упрочил связи с петербургскими большевиками и Заграничным бюро, заменил, тщательно законспирировал явки для проезжающих через Люблин товарищей — и вот надо было сниматься с насиженного места. Жаль было расставаться и с гимназией.

Мать приняла известие о намерении сына уехать из Люблина довольно спокойно, только глаза у нее погрустнели. И сейчас, разговаривая с Иваном Ситным, Николай Васильевич видел перед собой тревожные материнские глаза. Он сидел на пеньке, ковырял прутиком землю и думал о том, что ждет его на новом месте. В общем-то переезд был ему на руку: ближе к границе — дальше от полиции, и потом в Сосновицах никто его не знал.

«При необходимости всегда можно съездить в Петербург, не возбуждая излишних толков», — успокаивал он себя, но никак не мог избавиться от мысли, что в Люблине, конечно же, все было бы лучше. Хмурился.

Потревоженная сороконожка, изгибаясь, скользнула по кленовому листу и скрылась в траве. Степенно, по-купечески, прополз возле носка ботинка черный как смоль жук, начал карабкаться на комочек земли, но тут же свалился на спинку, замельтешил членистыми лапками. Николай Васильевич тронул его — жук замер.

— Хитрец, — усмехнулся Николай Васильевич и поднялся с пенька, сказал, вздохнув: — Вот такие дела, Иван Францевич.

— Не горюй особо, — ободрил тот, — у нас ты быстро приживешься. В случае чего, я завсегда рядом. — И закончил, казалось, совершенно непоследовательно. — Коней я люблю. Ты меня при конях устрой. Я их с детства, почитай, уважаю, хотя собственных никогда не имел. Ласковая животина: потреплешь по холке или морду погладишь, а она уже и тянется к тебе, раздувает ноздри, тычется в ладонь бархатными губищами.

— Обязательно пристроим, без дела не останешься. А не потянет за кордон? Ты же вольная птица, на месте не усидишь.

— При конях я буду раб. Чего лучше придумаешь?

У Ивана Ситного любовь к животине была наследственной: отец служил конюхом у пана Заборовского. Поднесет, бывало, Ванюшку к лошадиной морде и скажет:

— Погладь, погладь, приласкай ее, видишь, занемогла она, а ласка что лекарство…