Преданность. Повесть о Николае Крыленко

— Познакомься, Надюша. Это товарищ Абрам. Как видишь, он не заставил себя ждать. — И Николаю Васильевичу: — Как добрались? Без особых осложнений? Так, говорите, просто обнял и под куст положил? Страшной силы человек! И надежный? Это хорошо. А что, Надюша, давай-ка напоим люблинца чаем. Хотите чаю, Николай Васильевич?

И все. Будто и не было долгой разлуки, будто расстались только вчера. Впрочем, Николая Васильевича не сразу покинула застенчивость, даже не застенчивость, а нечто более похожее на робость перед этим человеком. Возможно, сказывалась и разница в возрасте: Ильич был старше его на пятнадцать лет.

— Что же вы? Пейте чай, — настойчиво угощал Ленин. — Впрочем, пейте и рассказывайте — одно другому не помешает. У вас, как я знаю, замечательная память. Злые языки поговаривают, что вы весь «Капитал» наизусть выучили!

— Архипреувеличивают, Владимир Ильич, — улыбнулся Николай Васильевич и тотчас поймал себя на том, что невольно воспользовался характерным словцом Ленина. А у того мелькнула в глазах развеселая смешинка.

— Нуте-с, нуте-с, рассказывайте. А если и преувеличивают, то не особенно, не архи.

Николай Васильевич на всю жизнь запомнил эту небольшую, скромно обставленную, но уютную квартирку. Ничего лишнего. Некрашеные столы и стулья, и всюду — книги, книги с закладками, раскрытые, поставленные на этажерку, но все какие-то домашние, обиходные. И шахматы.

— Партийку? — предложил Владимир Ильич после чаепития и начал выставлять фигуры на доску. Шахматы были стародавние, видавшие виды: кони с обломанными ушами, белый король без короны. Хозяин улыбался прищуренными глазами, кивая на безухих коней: — Побывали в Париже, и в Лондоне, и в Женеве. Вы гость, Николай Васильевич, вам и первый ход.

Манера держать себя во время игры в шахматы — как почерк. Если Ленин, прежде чем сделать ход, некоторое время словно прицеливался и лишь после этого касался фигуры, то Крыленко поступал иначе. Он сразу, казалось без особого раздумья, брал коня или, например, ладью и этим отрезал себе путь к отступлению, однако опускать фигуру на избранную клетку не спешил, вертел ее пальцами, ощупывал и после этих манипуляций прижимал к доске, будто печать ставил. И всякий раз, как это происходило, непременно слышался удовлетворенный баритон Ильича:

— Превосходно, превосходно! И где вы наловчились так славно играть, в Люблине или в Петербурге?

Неприметно, как-то исподволь он заставил Николая Васильевича разговориться. И тот рассказал ему даже о своем детстве, о родителях, поведал, и не без гордости, что они назвали его Николаем в честь ученого-народовольца Николая Кибальчича.

— Так вот оно какое у вас генеалогическое древо! — довольно приговаривал Ленин, негромко и добродушно посмеиваясь и поглаживая изгибом указательного пальца рыжеватую бородку, — да вы, оказывается, потомственный бунтарь! Говорите, исключили отца и сослали? Сходно, сходно. И меня, знаете ли, тоже в свое время исключали из университета. Вас не выгоняли? Поразительное везение! Стало быть, вы имеете полное стационарное высшее образование. Историко-филологическое? А знаете, вам по вашему складу характера да по некоторым обстоятельствам хорошо бы иметь и юридическое образование. Неплохо получить его на всякий случай, особенно сейчас, когда назревают у нас парламентские дебаты. А Люблин, стало быть, ваша вторая родина? И по-польски можете изъясняться? Ну, это совсем преотлично.

Он говорил без жестов. Во всем его облике была какая-то удивительная собранность, пластичность, а речь его, живая и в то же время значительная, действовала на собеседника успокаивающе. Это было не лишним для Николая Васильевича, который хорошо знал обстановку, сложившуюся в России в последние годы. Реакция повергла некоторых революционеров в уныние. Да что там говорить — он сам многое пережил.

Сейчас ему вдруг вспомнился недавний случай. Однажды, возвращаясь домой, он обратил внимание на худого бритоголового человека, который неотступно следовал за ним. «Что ему от меня надо?» — досадливо подумал Николай Васильевич, резко свернул в глухой проулок. Бритоголовый свернул тоже, подошел вплотную:

— Не узнаешь?

Николай Васильевич вскрикнул от радостного изумления:

— Костя?! Откуда ты? Ведь мне сказали, что ты умер!